— Ты добрый. И благочестивый. И красивый, — смеется младший принц. — Ты лучший султан, что был у них за десятилетия. А может, за века. Знаешь, я начинаю сомневаться, что трон стоит передавать мне. Я-то сразу половине советников головы снесу, а ты даже не казнил моих людей.

Еще бы. На доходы от грабежа караванов жило полгорода. Куда выгодней сформировать из прощенных преступников личный полк правителя, взяв бывших душегубов на жалованье. Не из идейных же соображений они разбойничали на дорогах? А тех, кто скучает по пустыне, можно назначить сарбан-баши и караван-баши. Никуда они с государственной службы не денутся.

Никто никуда не денется от султана Дамело Милосердного, праведника и смиренника, чью поистине змеиную мудрость не хвалят только в диване. Справедливо полагая: умный повелитель неуправляем. И пусть он снисходителен к мелким ошибкам, серьезных ошибок не прощает. А как понять, что серьезно, что несерьезно, если никто не знает, какие мысли у султана в голове?

Об этом знает только чертов туарег. Которого не раз пытались и подкупить, и запугать, и убрать. Последнее закончилось излюбленным кровавым развлечением, по которому народ успел соскучиться за время правления Милосердного, — казнью исполнителей и заказчиков, сановников и их верных слуг, покусившихся на то, о чем правитель сказал: не трожь! мое!

Дикарь из пустыни был тут как тут, смотрел бесстрастными, мертвыми глазами на вкопанные по пояс тела преступников с мешками на головах. Смотрел, как толпа забрасывает заговорщиков камнями — не очень большими, чтобы отсрочить смерть. Смотрел, как белые рубахи меняют цвет на красный. Смотрел, как грязные руки скребут землю, срывая ногти, в последней надежде на спасение. Смотрел — и ни разу не отвел взгляд.

В отличие от своего господина и повелителя, ни на минуту не отрывавшего глаз от высокого, равнодушного неба, синего, будто галабеи туарегов, с облаками белыми, как их тюрбаны. Наверное, султан молился. Или скучал.

— Если тебе не нравится присутствовать при казнях, откажись, — поучает младший принц старшего, придерживая волосы Дамело, пока тот выблевывает желудок в подставленный таз. — Это большая честь для преступника, если на его смерть придет посмотреть хоть один важный чиновник. А уж сам правитель… В общем, не ходи больше, ты к казням непривычный.

— Я ни к чему не привычный, — хрипит молодой султан, откидываясь назад, на подушки. — В кафесе не к чему привыкать, живи себе, словно каплун, жирей да жди, пока зарежут. Без привычки жить мне лучше помереть. Сегодня же. Тебя в свое переодеть, меня в твое — и все, каплуна можно резать.

— И почему ты не бреешь голову, как все? — не обращая внимания на царское нытье, ворчит младший принц, сматывая с ладони длинные жесткие пряди, точно вороную конскую гриву.

— А ты? — вопросом на вопрос отвечает Дамело.

Странно, но ответа на вопрос нет. Волосы на головах братьев должны быть сбриты, а бороды должны расти с того самого момента, как на юношеских щеках появился первый пушок. Но почему-то все наоборот, как будто они действительно туареги. Оба.

— Негде котику издохти, — закатывает глаза валиде-султан, вытирая лицо Дамело влажным полотенцем. — Привыкнешь. А не привыкнешь — купишь через подставное лицо домик у моря, поселишься там и будешь финики растить. Они не орут, когда их сушат.

— Он что, не был ни на одной казни? — запоздало удивляется Дамело-из-пустыни. — Никогда-никогда?

— В клетке наш господин сидел, в клетке! — щелкает пальцами у него перед лицом старуха.