Дамело ощущает себя заново родившимся: грязным, испуганным и голодным. Он слишком долго берег свой гнев, баловал его и холил, прятал от мира в укромное место, как прятали его самого. Теперь его гнев ни на что не годен. Разве что высветить скрытое от глаз одной яркой вспышкой — и погаснуть. Молодой султан может разглядеть хитроумный, черный замысел, но драться с тем, кто его воплотил, драться до последней капли крови, до последней мысли в уплывающем сознании — этого он не может. Кафес убил в старшем принце воина и вырастил политика.

— Я сказал моим людям… — прерываясь на взмахи саблей и уколы кинжалом, кричит брат, — …отдавать женщин и скакунов, отбивать только верблюдов и припасы! И тебя.

— А они смогут? — Дамело тоже пытается перекричать шум битвы, ржание и грохот, звон и вой.

— Конечно! — уверен младший. — Башибузуки долго не продержатся. Уведут гарем и коней, оберут трупы и сбегут. Шакалы.

Утром надежда — вечером отчаяние. Обычный, в сущности, день.

Дамело устал быть султаном. Путы, налагаемые на наследного принца, ни в какое сравнение не идут с теми, что вяжут по рукам и ногам правителя. Принц отвечает за себя и больше ни за кого. Султан отвечает за всех своих людей и за каждую из своих интриг.

Затея с подменой старшего брата младшим провалилась. Несколько придворных выжило, да и личная гвардия видела: туарег никакой не туарег. Поэтому принцы, больше не скрывая родства, едут рядом на верблюдах, названных в честь звезд, Нихале и Аттаире. Даже детеныши одной верблюдицы не столь похожи, как эти двое. Точно родились в один день и час. А может, так все и было: не зря же младшего изгнали, отправив на вечное поселение в деревушку на границе с пустыней — жестокая замена быстрой смерти. Зачем наследному принцу брат-близнец, вечный соперник и претендент на трон? Наверное, так решил их отец, глядя на одинаково крепких, одинаково горластых, одинаково жаждущих жить мальчишек. И молча указал дильсизу на одного: забери! — позволяя второму жить. Если, конечно, кафес можно считать жизнью.

Так младший сын султана превратился в лицо, неразличимое в толпе — и это была свобода. А старший будто вышел на свет из тьмы, да так и остался на свету, на годы и годы, привыкая, что днем и ночью нет ему свободы от чужих глаз, от чужих планов на его будущее. Нет свободы и не будет. Интрига, придуманная матерью голубей и ею же разрушенная, поманила Дамело долгожданной вольницей, выманила из дворца, завела в пустыню, показала, что молодой султан утратил, так и не обретя — зачем? Месть ли это, но кому? За что?

— Не думай о валиде слишком плохо, — брат словно читает его мысли.

— Она хотела разорвать мне сердце, — усмехается Дамело. — Так же, как мой прадед разорвал ее.

— Она спасла тебя, маджнун! — качает головой младший принц. — Подумай, за что бедная женщина отдала жизнь. Хоть раз подумай не о себе, о повелитель, шайтан тебя задери.

— Эта женщина привела меня в руки разбойников.

— Опять ты о себе. А кого еще она привела к черным номадам? Думай, думай, — посмеивается братец, довольный, точно кот, наевшийся айрана. И не жаль ему той, кого он звал «матушка», ни капельки не жаль.

Дамело-из-пустыни не знает, что такое сожаление. Он, словно дитя бездымного огня, не имеет ничего общего со слезами, со скорбью, с печалью по ушедшему — живет сейчас, горит и умирает, выжигая все вокруг себя, и не ждет от будущего слишком многого. Ну и правителя вздумал ты посадить на трон, старший сын своего отца.

Однако на заданный вопрос надо отвечать.