— Мою свиту и гарем, — произносит султан.

— Всех. Твоих. Врагов. — Принц уже не смеется, он смотрит вдаль, туда, где за барханами плещет далекое море. Море, к которому должен был прийти богатый царский караван, а доберется лишь жалкая горстка людей.

Всего три слова, но Дамело не нужно больше, чтобы прозреть.

Мать голубей первая поняла: затея с мнимым туарегом провалилась. Расстаться было все трудней, с каждой неделей старший и младший все крепче срастались, становясь не отражением друг друга, а половинками целого. Просиди братья во дворце хоть сотню лет, им не хватило бы духу разойтись и отправиться по жизни разными путями. В муравейнике ни один из них не был в безопасности, так и замерли бы, вцепившись друг в друга, слишком гордые, чтобы бежать, и слишком слабые, чтобы драться. Да и с кем, с чем драться? Казнить жен отца, а наложниц и рабынь, которых султан не видел, услать в изгнание? И тотчас же на их место приведут новых: негоже султану без гарема и наследника. Муравейник возродится.

Зато теперь благодаря нападению кочевников бОльшая часть муравейника уничтожена. Разбойничья ватага, словно пожар, пронеслась по садам дьявола, не оставила от наземных дворцов и подземных галерей даже пепла, не жалея ни маток, ни рабов. Погибли важные сановники, только и поджидавшие часа, чтобы подмять молодого султана, превратить его в никчемную куклу на троне, в разменную монету в торге за бераты.

Никакое нападение на дворец, никакой переворот не обошелся бы им так дешево, как ни считай, хоть золотом, хоть кровью. Уж султана бы точно не пощадили, как не пощадили его отца: младший сын вспорол тому живот, нежно улыбаясь в лицо умирающему. Зато гарем наверняка выжил бы в любом заговоре и даже разросся за счет прихотей нового правителя, жадного до утех, до власти, дорвавшегося. И уже новый Мехмед Завоеватель, вырезав потомство предшественника, воцарился бы в стране — а на самом деле стал марионеткой великой силы, тяги к продолжению рода.

Выходит, валиде нашла единственный способ разрушить муравейник, но оставить в живых самую бесполезную и легкозаменимую его часть — самца-осеменителя, безвластного и бесправного короля?

— Хари, хари! — кричит младший принц, погоняя Аттаира ударами хлыста — первый раз за прошедшие часы. — Вода!

Султан, привыкший за время путешествия к большим городам с пышными караван-сараями, с пальмами, возносящимися к небу, недоуменно таращится на несколько чахлых кустов вокруг прорубленного в просоленной глине узда: разве им хватит мокрой ямы, чтобы напоить верблюдов, пополнить запасы? Кажется, им двоим не хватит этой воды, а уж если поить Нихала и Аттаира…

— Ночуем здесь, — распоряжается Дамело-из-пустыни. И никаких «о повелитель», никаких расспросов, не желает ли о повелитель ехать дальше, туда, где караван-сараи не хуже его дворца и сотни слуг готовы исполнить все требования проезжающих. О повелителю остается только вздохнуть и последовать за непочтительным братом. В отличие от Дамело-из-кафеса лев пустыни знает, что делает.

— Сегд! — командует младший принц их верблюдам. Нихал подчиняется ему охотней, чем хозяйской руке. Никто меня не уважает, не чтит, молча злится султан. — Люди устали после битвы. Не дать им воды и отдыха — начнут умирать.

А ведь Дамело не думал о людях — своих людях — ни минуты. Как будто они северные механические куклы, с которыми он играл, когда был ребенком. А он еще считал брата безжалостным! Султан качает головой, соскальзывая с седла — и едва не падает, затекшие ноги не держат, подламываются.

Дамело сидит у костра и ждет, пока на пустыню обрушится ночь. Ночью пустыня остывает, от холода невозможно заснуть, да он и не хочет спать. Вдруг ему приснится женщина с кровавыми прядями в неровно обрезанных волосах.