А пока Дамело пытается произвести впечатление на нечто, сидящее перед ним в ошейнике, покорное до безразличия: хочешь — бей, хочешь — трахай, хочешь — корми.

Ледяная дева, подарок Супайпы.

По приказу своего господина живой подарок раскрывает рот, осторожно берет губами кусочек бисквита, который индеец отщипнул от коржа, слизывает крем с его пальцев. И все это время следит за Дамело, не закрывает глаз, почувствовав на языке вкус торта — а Дамело руку даст на отсечение, что вкус этот восхитителен. Но ледяной деве важнее знать, доволен ли ею господин, чем самой получить удовольствие. У нее больше нет своих желаний, она вся — для него, для Единственного Инки.

И это ужасает.

Кечуа отворачивается, но руку не убирает, терпит влажное тепло языка на ладони. Единственное, что отличает женщину от собаки — прикосновения губ к кончикам пальцев. Там, где собака обнюхивает, женщина целует. Во влип, думает Дамело, наблюдая за остальными. Ох и влип же я с вами, бабоньки… Стоило ли выводить вас из ада, чтобы принести ад с собой?

Сапа Инка понимает: он и его гарем, его дом Солнца, вышли из Содома, но так никуда и не пришли. Когда Тата смотрит на него бездонными глазами, в которых нет даже мольбы, только отчаяние, что он может ей сказать? Девочка моя, мы никуда не едем, мы просто уезжаем. Нам некуда ехать. Повторить за видавшим виды пройдохой самую, должно быть, святую правду за всю его бродяжью жизнь — и отправляться в никуда под песню «Куда ты скачешь, мальчик?» Со своим битым-ломаным гаремом, гулящими царицами ада. И с Татой, вот уж от кого не ожидал, вообще.

Выйдя из квартиры Эдемского, молодой кечуа в первый раз осознал, что влип. Потому что в руках у него был чемодан. Здоровенный серебристый кофр на колесиках, подчеркнуто женский — и вещи в нем были женские, и покупала его женщина, чтобы переехать к своему мужчине. К мужчине, который изменил ей с другим мужчиной, после чего женщине пришлось спешно собрать всю свою прежнюю жизнь в серебристый чемодан, вместительный и самоходный, словно дорогая инвалидная коляска. Бывшая невеста Эдемского сделала это по-солдатски быстро и четко, не отвлекаясь ни на кого из своих хозяев — бывшего, нынешнего, будущего. Дамело вспомнил, как стоял в дверях, спиной ощущая присутствие золотого бога и его любовника, и поморщился. Ему казалось, женщине, сующей в раззявленные чемоданные недра ненужное тряпье, грозит опасность. Ему казалось, боги Солнца и Луны с трудом удерживаются, чтобы не потребовать ее крови. С него, с нового бога ада, который так и не отблагодарил богов постарше за то, что дали место подле себя.

Опомнился индеец лишь после того, как заблудился, с час проплутал дворами и с трудом нашел дорогу туда, где сутолока, люди, киоски, автопоток, бешеный и одновременно успокаивающий, точно водопад. Сам не заметил, что все это время волок за собой добычу — Тату, с трудом поспевающую за Дамело, и ее приданое в нелепом сундуке на колесиках. Сам не заметил, как назвал адрес не своего дома, а ресторана. Поняв, что сделал, только рукой махнул: в «Эдем» так в «Эдем». Может, аврал, неразбериха с заказами и вечно пригорающие блинчики отвлекут от радостной новости: отныне ты бог, Дамело. Бог греха.

Однако на кухне нет никого, кроме гардманже по прозвищу Хилер, он же мастер Сэн из Японии, он же просто Сеня. А в зале вокруг банкетного стола, чинно сложив руки на коленях, сидят три женщины, явно кого-то поджидая.