Надо немедленно найти сучкам жертву. Или нескольких. Занять гончаков привычной, любимой работой, отвлечь от себя.

— Знать бы еще, кого ими травить.

— Вот это деловой подход! — подмигивает Супайпа. — А кого хочется.

Дамело задает себе нелепый, несуразный вопрос: кого он ненавидит в этой жизни? Он боялся — и до сих пор еще боится — многого и многих, но никого — настолько, чтобы возненавидеть. Никогда индеец не думал, что ему будет не хватать — врагов.

— Ты не с той стороны думаешь, — с отеческой заботой направляет младшего коллегу Мореход. — Ты думаешь, как псарь, а должен думать, как царь.

Не будь Дамело индейцем, привычка богов вместо нормального ответа пороть иносказательную чушь бесила бы. То есть бесила бы еще больше. Однако знает любой индеец и любой не-белый: боги и духи никогда не говорят прямо, потому что человеческий разум не воспринимает сказанное напрямую. Разум — это цитадель в глухой обороне: ворота намертво заперты, заложены засовами и заржавели петлями, машикули и барбаканы полны бессонных, метких стрелков. Зато в крепостной стене имеется тайный лаз, единственный способ проникнуть внутрь. Если, конечно, достанет гибкости и терпения. Если дождешься, пока тебя пригласят изнутри, подадут условный сигнал, откроют невидимый снаружи проход, проведут лабиринтом потайных ходов… Словом, индейцы понимают, зачем духи хитрят, а боги безмолвствуют.

Или болтают совершеннейшую, на первый взгляд, чепуху.

Но только на первый взгляд.

— Я должен выбрать жертву, определить ее меру как судья, — догадывается Дамело, догадывается и соглашается: — И затравить — но не потому, что преисподняя скучна, не потому, что слуги мои от скуки жрут друг друга. А потому, что подсудимый грешен.

Вроде все верно, однако Сапа Инка по-прежнему не понимает: как ему могут предлагать роль загробного судии? Ему, для кого мир белых странен и дик, кто и сам дик и странен для мира белых. Разве можно, не зная законов, взвешивать на весах игры безумцев, решать, кто сыграл честно, а кто смухлевал? Супайпа смеется, слушая мысли молодого бога, смех его горчит на языке, точно осадок от некогда пресных, чистых вод — соль жизни, самая горькая из специй.

— Нет никаких законов, парень. Пока ты их не придумал — их не существует в природе. Или ты думал судить белых людей по закону богов-из-головы?

Да никак я их судить не думал, хочет сказать индеец. Зато мораль белых судила меня и неизменно осуждала, в ее глазах вся моя жизнь — это яд и грех, нет такой епитимьи, чтобы меня очистить. Но жаловаться (или хвастаться? что это было, похвальба или жалоба?) не хочется, не хочется выглядеть напуганным ребенком в глазах древнего бога. К тому же Дамело, чье имя переводится как «Дай мне это», не ребенок, чтобы надеяться запросто взять, что ему хочется, или то, что ему принадлежит. В мире белых нельзя протянуть руку и сказать: мое! Оттого так и пугает все, что само идет в руки и говорит: твое. Бери.

— Вот и не будь дитем, — пожимает плечами Супайпа. — Ты индеец, бог греха и полный псих. Что еще нужно, чтобы забить на заморочки белых?

Говорит и смотрит с улыбкой, как меняется лицо нового Миктлантекутли: прекрасная, крепкая, в бронзовый отлив кожа расползается, опадает хлопьями, опадает человеческое тело, опадает бренная память, глаза уходят вглубь черепа, наполняются тьмой, улыбка превращается в оскал, морщинами проступают на лбу порочные замыслы. Все это маска, игра, анимация. Парень не настолько стар и не настолько испорчен, чтобы враз утратить образ человеческий. А вот облик людской утратить — милое дело. Нагулялся красавчиком, Дориан Грей индейский. Захотелось примерить маску чудовища, девок своих попугать, посетителей «Эдема» шугануть.