Индеец улыбается и берет со шведского стола тапас с морсильей и луком. Кровь горячит нёбо, плохо ошпаренный лук хрустит на зубах. Но Сапа Инке все равно, даже если от его выхлопа мухи мрут. Ему, как сатане, судьба пахнуть серой, а не парфюмом благоухать.

Впрочем, тут и так от дорогого парфюма не продохнуть. Новый владыка Миктлана впервые не обслуга, он гость пафосной вечеринки, вокруг него толпа анорексичек крошит в мусор хрупкие, изысканные лакомства, громко болтая о том, сколько калорий переварили сегодня их бледные, анемичные тела. Пока Дамело был человеком, он мечтал убить их всех, сдерживаясь из последних сил. Он продержался целую вечность и еще немного. Но вечность иссякла, «немного после» тоже закончилось. И вот молодой кечуа стоит возле шведского стола, ест жгучие испанские закуски, глядит, посмеиваясь, как разгорается пламя нетерпения в его гончаках. Снаружи, конечно же, невидимое.

Краем глаза Дамело следит за своим гаремом, хоть в этом и нет нужды: князь преисподней чувствует своих подручных. Ари, несытый вампир, похожая и на себя прошлую, и на мать голубей, благосклонно улыбается модному не то фотографу, не то диджею, спрятав под величием осанки жажду крови. Спина Минотавры, несокрушимо-могучая, кажется лениво-расслабленной, но индеец видит, как Мина чуть заметно поигрывает мышцами перед броском: монстр лабиринта только и ждет начала травли. Маркиза, вспомнив кошачьи привычки, жмурится сладко, позевывает, лицо ее сплошная ложь, зато тело, наоборот, чистая правда, оно бесстыдно заявляет: Лицехват голоден. Впрочем, в зале все голодны, все жаждут успеха, все бегут вверх по лестнице, ведущей вниз, всегда вниз.

А Миктлантекутли всё мучает свору, всё выбирает. Единственная, кто не ждет его выбора — это Тата. Сапа Инка хотел оставить служанку дома, но как она без него? Дамело знает: белые женщины сильнее мужчин, выносливее, терпеливее, безжалостнее. Смешно за таких волноваться, опекать, задабривать и задаривать — но Тата… Он отнял ее силу, забрал себе, ничего не дав взамен. Разве что заботу, которой никогда в себе не предполагал. Теперь все, что делает это незавершенное, половинчатое существо, оно делает с его дозволения: господин сказал поесть — ест, господин сказал отдыхать — отдыхает. Кажется, запрети ей господин дышать — и задохнется.

Кто-то внутри, безучастный и, в отличие от него самого, всеведущий, понимает: Тата — его искушение властью, такое же, каким долгие годы был он сам. Искушение, которого не выдержал ни один белый, требуя больше и больше, пока власть не затопляла душу, будто паводок — дождевой лес, снося и выворачивая деревья со слабыми, подгнившими корнями, прореживая, опустошая. А еще Тата — наживка. От нее за версту тянет сладкой виктимностью, обреченностью младшей наложницы, надоевшей господину и повелителю. Сапа Инка чувствует, как это притягивает: беззащитность словно бы придает взрослой женщине девичью невинность. Там, где они находятся, невинность чертовски ценный товар, который можно продать, можно подарить, а можно попросту отнять. Пусть приходят те, кому нравится отнимать. Пусть. Попытаются.

Дамело направляется к столу с выпивкой — и слышит шепот из коридора, горячечный, шалый, разбойничий. Кажется, это оно.

— Нет, ты смотри, смотри, какой мужик, м-м-м-м…

— Говорят, он Мастер. Девка зовет его господином, слышали?

— Избавим его от девки и посмотрим, что этот господин умеет!

— Хочешь, чтобы он тебя отшлепал?

— А ты не хочешь?

— Котик, берешь девку?

— А у котика на нее встанет? После колес-то?

Они смеются, сговариваясь за спинами будущих жертв, делят их, непойманных, спорят, кто будет первым, кто вторым, уверенные в собственном праве, в собственной неуязвимости.