Кажется, владыка старого, настоявшегося ада слегка завидует метаниям молодого сатаны. Сам-то Мореход давно определился с правилами в своей преисподней, отметался свое и открасовался.

— Бог греха… — роняет Сапа Инка в гулком, пустом ресторанном зале. — Бессмыслица какая-то.

— О нет, — качает головой Супайпа. — Грех нуждается в покровительстве не меньше, а больше добродетели. Той хотя бы прощения не требуется.

Дамело гладит Тату по волосам рукой, превратившейся в каменно-тяжкую длань, не замечая, как все ниже клонится тонкая женская шея, гладит и обещает:

— Если Я приду — а Я приду — даже глухие услышат, слепые прозреют и немые заговорят.

* * *

— И шлюха твоя немая заговорит? — ехидничает Ари по дороге домой.

Дамело измотан и зол, его бесят попытки Ариадны, вместившей в себя всю стервозность Сталкера, уязвить владыку, нападая на фаворитку. Остальные девы Солнца (тоже мне девы, думает Дамело), изрядно захмелевшие, преувеличенно ласковы с Татой. Однако бывшая мадам Босс смотрит сквозь товарок-демониц пустыми глазами — выражение в них появляется только при взгляде на Сапа Инку.

— Слушай, может, она еще и глухая? Лицехват, ну-ка гавкни! — подзуживает Ари Маркизу. Та лукаво косится в сторону Таты, явно испытывая желание сделать, как было велено.

Пора построить этих сучек, произносит внутренний голос, скрывая за деловитостью — ярость. Но хозяин Миктлана не намерен прятаться. Ему еще можно отпустить себя, он еще слишком человек, чтобы скучать, карая жертвы свои.

Сапа Инка останавливается, пережидает лавину женских тел, вписавшихся в него на полном ходу, выхватывает Ариадну и за шкирку, будто котенка, подтаскивает к себе. Все, что Дамело проделывает сейчас, ему внове. Никогда индеец не применял силу ни к одной женщине, зная: холодный отказ может причинить столько же боли, сколько насилие — или сделать еще больней. Важнее было не подчинить, а отвадить, сбежать. Но бежать некуда, а создавать нечто (пусть даже и преисподнюю), имея под боком непослушное исчадье ада, даже не забавно.

Вися на вытянутой мужской руке, Ари кажется маленькой и совсем юной, той самой вредной девчонкой, от которой Дамело получал и первые поцелуи, и первые пощечины всего-то вечность назад. Сейчас эта маленькая задавака тоже получит от него… кое-что.

Свободной рукой индеец проводит по закушенной нижней губе Ариадны, почти лаская — до тех пор, пока острый ноготь не выворачивает нежную плоть наружу, впиваясь в изнанку губы до крови.

— Может, мне и тебя языка лишить? — приговаривает Сапа Инка. — Или надеть на тебя ошейник?

Ариадна замирает, чувствуя: от владыки Миктлана исходит такая мощь, такое презрение и такой жестокий интерес, что хочется умереть. Она мечтает не знать, что может сделать с нею князь ее ада. Но он, разумеется, пускается в подробности:

— Будешь молчать, слушаться будешь. Скажу умереть — ляжешь и умрешь. Скажу восстать из мертвых — оживешь. И так без конца — ни жизни, ни смерти, ни поплакать, ни попросить. Вот как сейчас. Нравится? — Дамело проводит пальцем по щеке Ари, размазывая кровь из рассаженной губы. — Не забывайся, девочка моя, и твой болтливый язычок останется при тебе.

Он отпускает ее — и как было бы прекрасно, сумей она сделать то же.

— Мужик, ты со всеми не справишься, отдай половину! — орут из машины, припаркованной у обочины.

Оттуда за Сапа Инкой и за его домом Солнца жадно наблюдают три пары глаз — хозяйчики жизни, золотые детки, запихнувшие себе в нос месячный доход обычной семьи.