* * *

Дамело и сам должен многому научиться. Когда Супайпа, лучший загонщик в мире, привел первую добычу, Сапа Инка прислушивался к себе, забавляясь тем, насколько ему все равно. Чувствуя, как подыхает жалость. И все равно откат пришел, и размазал новоиспеченного владыку ада по окровавленной постели: Дамело понял, что попал, по-черному, по-страшному попал. Он устал, он так устал, разрушая свою человеческую сущность, взрывая изнутри свои страхи, свое нежелание быть связанным с кем-то, иметь, принадлежать, что без гнева, смиренно принял пробуждение после первой охоты: все, как ему виделось в Содоме — он на кровати, четыре женских тела рядом, все в разводах засохшей крови и чего-то еще более отвратительного. Гнездо вампиров, а не кровать.

Кечуа не привык просыпаться, стиснутый со всех сторон влажным жаром чужих тел, словно живыми сетями опутанный. Да и не с руки Дамело вспоминать, кто тут с кем путался, в этой кровавой грязи. В Миктлане все со всеми путаются, сплошным клубком: доброе, злое, смертное и неубиваемое.

Со временем Миктлантекутли примет это как данность, но сперва ему нужен отдых. Отдых от нежных на ощупь и дубленых по прочности тел, от пота, текущего по складкам простыней, точно реки по новым руслам, от стонов, звучащих то высоко и жалобно, будто свирель, то низко, словно басовая струна — от всего ужаса и красоты беспробудного траха длиной в неделю. Новый владыка преисподней устроил его, чтобы забыть, но боги ничего не забывают. Единственное, чего Сапа Инка добился для себя — ощущения зверского, нечеловеческого голода. Несмотря на долгий, никем не потревоженный сон, Дамело не выспался и теперь готов съесть на завтрак весь мир. Он выпутывается из рук, гибких, точно лианы, высвобождает бедра из захвата ног, цепких, будто корни, сдирает с себя весь этот живой, телесный плющ и не заходя в душ отправляется на кухню.

После недели, наполненной влажностью и мутью, от которой весь он словно лягушачьей кожей покрылся, хочется очищающего пекла. Дамело сам изумляется тому, сколь бесстрашно он засовывает руки в духовку, хватает голыми руками поддон и несет через всю кухню к разделочной доске, чтобы не касаться огненно-горячим противнем столешницы. Ладони его липнут к раскаленному металлу и отходят со скверным причмокиванием, которое для живого тела значит одно: раны, кровь, поврежденную плоть. Миктлантекутли долго рассматривает покрасневшую кожу: если не считать пятен засохшей крови — чужой, Дамело не помнит, чьей — кечуа цел и невредим. Стоит ли удивляться?

Индейца скорее удивляет то, как он готовил, даже рук не помыв. Прежнего Дамело после эдаких забав в душ бы потянуло, не к плите. Ключевое слово здесь, конечно, «прежний». То есть такой, каким Дамело уже не бывать. Кечуа хмурится, идет в ванную и появляется оттуда лишь через час, отмытый до скрипа, в каплях хлорированной воды, а не запекшейся крови. Одеваясь в чистое, Сапа Инка бросает настороженный взгляд в зеркало: что-то изменилось? О да, изменилось, мрачно отвечает зеркало. Теперь ты всегда будешь выглядеть, как молодой бог, чувствуя себя, как полное дерьмо.

Нет, Дамело не будет думать об этом. Он подумает об это завтра… или хотя бы после завтрака. Круглые пирожки-питивье не хуже круассанов завершат французский завтрак. И он готовит эти самые питивье, мешая шоколад с миндальной мукой, взбивая яйца, рисуя на пирожках цветы и спирали тупой стороной ножа — споро, ожесточенно, не отвлекаясь. Будит своих ленивых сучек, отправляет мыться весь провонявший его спермой гарем, выставляет на стол горячие пироги и томно вздыхающее суфле, салат и острый соус, кофе и сок, быстро, быстро, не тяните, все стынет и оседает, налетай, девки. И с изумлением смотрит, как двое из четверых после первого же глотка бросаются врассыпную, а Минотавра, самая неповоротливая, расстается с содержимым желудка прямо под столом, встав на четвереньки и содрогаясь всем телом, будто огромная кошка, выблевывающая собственную шерсть.