— Слабость женской плоти вызывает отвращение или жестокость, — будто сказку на ночь, рассказывает султан свои мысли брату. — А женская сила вызывает страх и гнев. Между женской готовностью любить и готовностью мужчины принять женскую любовь лежит пропасть. И целая вечность — между тем мгновением, когда женщину выбирают, и тем, когда ее берут. Поэтому все женщины пережили разочарование и не верят ни одному мужчине. Всё в нас кажется им фальшивым. Но они надеются, что дети от нас залечат раны, нанесенные отцами. Их ожидает разочарование.

— Зачем так говоришь? — удивляется младший принц. — Женщины любят нас, рожают нам детей, готовят нам еду, берегут наши дома. Разве это можно делать с ненавистью в сердце?

Старший смотрит на младшего усталым взглядом рано постаревшего человека. Нас, нам, наше. Убери из каждого утверждения принадлежность — и выйдет правда: любят детей, готовят еду, берегут дома. А мимо течет река мужчин, безликих и почти безымянных, пока женщина растит потомство и ведет хозяйство. Дети важнее отцов, дома важнее тех, кто их построил. Любовь к мужчине хороша как сказка, рассказанная на ночь. Отцы рассказывают сыновьям о битвах, матери дочерям — о любви.

Горе тем, кто поверит в сказки всем сердцем и примется искать в них правды — о женской верности, о братской преданности, о нерушимой связи, замешанной на крови или на страсти.

Валиде-султан тоже рассказывает Дамело всякие истории. Среди них прячутся воспоминания о его предке, из-за которого могущественная ведьма оказалась в гареме и не может вырваться, хотя никто ее не держит. Ее рассказы о том, первом Дамело похожи на горячечное бормотание воина, оставившего на полях войны разум и душу. Старухин бред перемежается черными словами из другой жизни, из других краев. Под ее речи султан засыпает и видит странные, непривычные сны.

Видит нестарую еще женщину с обрезанными, словно в знак позора, косами — отдельные пряди в черных, без единой сединки волосах красны, как кровь. И одежды на ней меньше, чем на одалисках, почти голая грудь сверкает острыми сосками сквозь ткань. Она смеется, тянет руки:

— Совсем ничего не помнишь, заинька? Все забыл, засранец? Или это не ты, а твой правнук? Ну слушай, правнук. Я расскажу тебе про прадеда. Люди в него влюблялись, сами того не желая… Влюблялись и все шло к хуям. Он не хотел, чтобы его любили.

— Почему? — удивляется Дамело.

— Слишком много долга, — непонятно отвечает незнакомка. — Он предпочитал свободу. Вот ты не знаешь, что такое свобода, но хочешь ее все равно. А он знал — представляешь, как он хотел ее? Сильнее тебя, сильнее того, второго тебя, который всю жизнь по пескам шатался. Ты надеешься сбежать из муравейника, веришь, будто в садах Аллаха будешь вольной птицей, а для него весь мир был муравейником. Ты убегаешь, а он дрался. За себя, за свободу свою треклятую…

— Он победил?

— Ко-го? — изумляется женщина. — Весь мир, что ли? Ну да, победил. И построил свой мир, который ловил его, ловил — и поймал.

Дамело не понимает. Однако чувствует: в словах приговоренной к вечному позору жертвы кроется ключ, открывающий двери. Пора ему научиться открывать эти важные двери. Самому, не дожидаясь ни разрешения, ни помощи.

После таких снов Дамело в ответ на слова брата:

— Люди тебя любят! — подавляет странную, ничем не объяснимую дрожь и осторожно переспрашивает:

— С чего бы это?

Сам правитель не замечает ни любви, ни ненависти народной.