Нас проводили в гостиную.

И оставили ждать.

А место изменилось. Исчезла фривольная статуэтка фарфоровой девицы, которая приподнимала юбки, демонстрируя стройные фарфоровые ножки, и ее подружки, почти уронивший корсет. Пропали окурки из фикуса. И сам он стал выглядеть куда бодрее.

Выветрился запах табака.

Имелась у Патрика отвратительная привычка не ограничивать себя пределами курительной комнаты, и приятелям он, пожалуй, позволял куда больше, нежели следовало.

Но...

Его дом.

Его правила.

Я коснулась скрипучей ткани, но садится не стала. Зевнула, прикрыв рот ладонью. Поскребла коготком новую статуэтку - молящегося монаха, чья макушка сияла слишком уж ярко, чтобы поверить, будто отлита она из золота.

Так и есть, монах оказался позолоченным.

- А вы по-прежнему не желаете оставить нас в покое, - матушке Патрика категорически не шел этот оттенок черного. А может, дело было не в оттенке, но в том, что бумазейное платье, скроенное явно на другую фигуру, подчеркивало слегка оплывшие формы.

Некогда она была красавицей.

Длинная шея.

Горделивая осанка... и не подумаешь, что была фрау певицей, и отнюдь не храмового хора.

- Что вы, как можно забыть семью моего дорогого друга...

Она поморщилась.

А пудры не пожалела, прикрывая слишком уж здоровый для скорбящей особы румянец. Но это ладно, пудру я понять могу, не всем же повезло с цветом кожи, однако мушку-то зачем цеплять?

Над губой.

И в форме звездочки.

Мушки давно уже не в моде.

- Настолько дорогого, что вы даже соболезнований выразить не соизволили? - ядовито поинтересовалась фрау Мунц, присаживаясь на низенький диванчик. И платье задралось, выставив круглые сдобные коленки, обтянутые полупрозрачными чулками.

- Зато теперь я лично явилась, - я прижала к глазу платочек, надеясь, что вид у меня в должной мере скорбящий. - И мне интересно, что произошло?

Смотрела фрау Мунц не на меня, но на Диттера, который сидел тихо, обнимая уродливую свою тросточку. И крылья птицы поглаживал, и вообще складывалось престранное впечатление, будто мысли инквизиторские витают где-то далеко.

- Мне... неприятно об этом говорить.

- Что ей понадобилось, maman? - сестрица Патрика пошла в отца, что, следовало признать, было на редкость неудачным вариантом распределения крови.

Была она низкоросла.

Полновата.

И напрочь лишена и толики очарования. Круглое личико, пара подбородков. Пухлые щечки, которые мило сочетались с утиным носиком. И словно в противовес ему - тонкие губы.

Она говорила тонким визгливым голосом, повышая его к концу фразы.

- Когда вы оставите нас в покое? - она обняла матушку, прижавшись губами к щеке ее, и фрау Мунц нервно дернулась. - Маме плохо! А вы все не желаете...

- Что здесь происходит?

А вот и братец, ставший наследником.

Строг.

Серьезен. И очки в роговой оправе усугубляют общее впечатление редкостного занудства. А уж эти поджатые губы, вздернутый вялый подбородок... и корсет, который явно обрисовывается под слишком тесным пиджаком.

Клаус любил поесть, но в отличие от Патрика, эта любовь находила отражения в пухлом его теле. Его фигуре не доставало изящества и какой-то завершенности, что ли? Плечи были чересчур уж широки, подозреваю, благодаря ватним подкладкам, талия - объемна, а бедра по-женски округлы.

- Дознание идет, - Диттер прислонил трость к креслу.

- И чего именно вы дознаетесь? Дорогая, пожалуйста, распорядись, чтобы чай подали...

- Ты собираешься...

- Быть вежливым, - а голос-то стальной, и сестрица кривится, но встает.

Колокольчик я слышу.

И распоряжения, которые она отдает в рожок тонким обиженным голосочком.