— Да, да!

— Теперь подумайте как следует, миссис Беттертон. Вы не заметили никаких изменений в поведении вашего мужа, скажем, в середине августа? Приблизительно за неделю до конференции.

— Нет… И нечего было замечать.

Джессоп глубоко вздохнул.

На столе тихо зажужжал телефон. Он поднял трубку:

— Да?

Голос на другом конце провода произнес:

— Здесь человек, который хочет поговорить с кем-нибудь, кто занимается делом Беттертона, сэр.

— Как его имя?

На другом конце провода раздался осторожный кашель.

— Не совсем уверен, как оно произносится, мистер Джессоп. Может быть, я лучше скажу его по буквам?

— Хорошо. Говорите.

Он быстро записал в блокнот буквы, которые называли ему по телефону.

— Поляк? — спросил он, закончив.

— Он не сказал, сэр. По-английски говорит свободно, но с легким акцентом.

— Попросите его подождать.

— Слушаюсь, сэр.

Джессоп положил трубку. Затем посмотрел через стол на Оливию Беттертон. Она сидела совершенно тихо, с обезоруживающим, безмятежным спокойствием. Он вырвал из своего блокнота листок с именем, которое только что записал, и подтолкнул ей через стол.

— Знаете кого-нибудь с такой фамилией?

Она взглянула на листок, и ее глаза расширились. На какое-то мгновение он решил, что она напугана.

— Да, — ответила она. — Да, знаю. Он писал мне.

— Когда?

— Вчера. Он двоюродный брат первой жены Тома. И только что приехал в Англию. Он очень заинтересован исчезновением Тома. В своем письме спрашивал, не известно ли мне что-нибудь новое, и… и выражал искреннее сочувствие.

— До письма вы о нем что-либо слышали?

Она покачала головой.

— Ваш муж когда-нибудь говорил о нем?

— Нет.

— То есть в действительности он может и не быть двоюродным братом первой жены вашего мужа?

— Ну… Думаю, такое невозможно. Я никогда не задумывалась над этим. — Она выглядела встревоженной. — Но первая жена Тома была иностранкой. Она была дочерью профессора Маннгейма. Из письма видно, что этот человек, похоже, знает все о ней и Томе. Письмо было очень правильное, официальное и, знаете, какое-то иностранное. И тем не менее казалось искренним. Хотя какой смысл писать, если не быть искренним?

— Об этом-то мы всегда и спрашиваем себя… — Джессоп слабо улыбнулся. — Мы занимаемся здесь этим так часто, что начинаем обращать внимание на малейшие несоответствия.

— Ничего удивительного. — Она внезапно вздрогнула. — Эта ваша комната в середине лабиринта коридоров, из которой никогда не выбраться, как бывает в кошмарном сне…

— Она может вызвать ощущение боязни замкнутого пространства, — сказал, улыбаясь, Джессоп.

Оливия Беттертон подняла руку и отбросила прядь волос со лба.

— Поверьте, я не могу больше этого выносить, — сказала она. — Просто сидеть и ждать. Хочу уехать куда-нибудь для перемены обстановки. За границу, например. Куда-нибудь, где журналисты не будут постоянно звонить мне по телефону и люди не будут на меня оглядываться. Встречаю друзей, и они меня расспрашивают, узнала ли я что-нибудь новое. — Она помолчала, потом продолжила: — Мне кажется… мне кажется, я на грани нервного расстройства. Стараюсь держать себя в руках, но все слишком тяжело для меня. И мой врач говорит, что мне нужно прямо сейчас отправиться куда-нибудь на три-четыре недели. У меня есть его письмо.