|
Она написала на чистом листке: «Умираю из-за любви к Васе Марченко». Вырвав листок, сунула его в карман, а записную книжку — в дымоход, вслед за туфлей Евгения Евгеньевича. Жандармы поднялись на чердак. Катенька встала на ящик, просунула голову в петлю, и, не задумываясь над тем, как всё может для неё кончиться, желая лишь не подвести Митю, оттолкнула ящик. Горло её обожгло, словно зазубренным ножом полоснули, она хотела освободиться от этой удушающей боли, но руки не слушались её. Она стала хрипеть и биться в судорогах. Этот предсмертный хрип услышали жандармы. Через несколько секунд они были около неё. Один из них, именно «дядя Миша», мгновенно вытащил нож и ловко перерезал шнурок…
— Ну и дела! — Да, там родители чаи распивают, а здесь барышня что надумала! — Не теряя ни секунды, «дядя Миша» делал Катеньке искусственное дыхание. — Может, ещё спасём, скорее за доктором! Вот тогда-то, вне себя от горя и смятения, прибежала Дарочка к Грише. Катенька осталась жить.
VII
И ещё одно тяжелое воспоминание хранит его память. Он уходил добровольцем на фронт. Никого не предупредив об этом даже дома. Только с одной Катенькой простился он по-настоящему. Все последние дни она старалась держаться рядом с ним и смотрела на него такими глазами, которые нельзя было обмануть. — Катенька, я ухожу, уезжаю сейчас добровольцем на фронт. Вы, Катенька, умница и потому — молчок! Никому ни слова, понимаете — никому! — Гриша особенно подчеркнул это последнее «никому», втайне надеясь, что Катенька сообщит о его отъезде Дарочке. — А то дома такой рев поднимется, что я не вынесу. — Вот и хорошо, — обрадовалась девочка, — я читала, это вам поможет! Мама тоже говорит: «Самое лучшее лекарство — время». Ну и пусть. Тоже мне. Ещё заплачет. Последние дни она стала легко и прямо говорить Грише «ты», как бы подчеркивая их родство, а до этого, хотя они и ели листья калачика на брудершафт, Катенька чаще говорила ему «вы», чем «ты». — Давай сядем, Гриша, перед дорогой. Обязательно нужно посидеть, чтобы дорога была легкая. А ты и не знал об этом обычае, да? Я замечаю, что взрослые многого не знают. Садись, вот так. — Они помолчали, лицо Катеньки было задумчиво, тихо и торжественно. — Ну, теперь с богом, — сказала она по-старушечьи серьезно, первая встала, расстегнула ему френч и мелко и часто перекрестила его несколько раз. — Я тебя благословляю, хорошо? Дарочка мне говорила, что ты в бога не веруешь, но перед такой дорогой обязательно нужно, чтобы мать благословила. Вон мама Митю и то благословляла, хотя он и смеялся, а мама сказала: «Пусть смеется — ничего он еще не понимает». А твоя же мама не знает, так я за неё. Я ей об этом скажу потом, а то она жалеть будет и плакать. — Катенька крепко обняла Гришу и три раза поцеловала в губы. — Теперь с богом! Гриша исступленно курил на вокзале, исступленно ждал, что вот сейчас прибежит Дарочка — снова влюбленная в него и покаянная. И она прибежала, но слишком поздно, после третьего звонка. Гриша уже поднялся в тамбур и в это время увидел Катеньку и Дарочку в тесной толпе на перроне. За ним поднимались в тамбур молодые сильные парни, и прорваться сквозь их напор Гриша не мог, тогда он отчаянно закричал: — Дарочка, Катенька! Его крик услышали все, кто был на перроне. — Гриша! Где ты? — спрашивала Дарочка. — Гриша! — звала Катенька и тут же увидела его форменную фуражку, которой он махал. Состав дернулся и поплыл. — Он там! Он там! — обрадовалась Катенька и, схватив Дарочку за руку, стала проталкиваться сквозь толпу. |
