Расспрашивать её Григорий Васильевич боялся, она сама рассказала.

— Дарочка живет здесь. Вы её не видели? Да, узнать её трудно, так она изменилась…

— Вы дадите мне её адрес, — потупившись, глухо сказал Григорий Васильевич.

— Да, конечно. Хотя я сама уже и не помню, когда у неё была. Правда как-то на базаре в очереди за мясом вместе стояли, вас вспоминали… Живет она на Елизаветинской улице, простите, Розы Люксембург, дом восемьдесят восемь.

X

Они условились встретиться и вместе нагрянуть к Дарочке: идти один Григорий Васильевич не решился. Знать бы, что застанет её дома одну, а в вдруг будут муж, дети, внуки. Дарочка и внуки — он этого не мог себе представить. То, что сам он стал стар и сед, что дрожат у него ноги, отказывает сердце и плохо видят глаза, к этому он привык. Но Дарочка жила в его памяти юной и сильной…

На сковородке жарился лук. Седая тучная женщина следила, чтобы лук не подгорел. Долгие годы она готовила обеды на керосине, потом на керогазе, а вот теперь на газовой плите, и никак не могла к ней примениться, уж очень быстро всё кипело на ней, жарилось и горело.

В передней раздался звонок. Пока она открыла дверь, пока встретила гостью, лук почернел, потом подсолнечное масло вспыхнуло. И гостья и хозяйка с ужасом суетились у плиты, вокруг сковороды, пылавшей, словно факел. Пока они потушили газ, вся кухня наполнилась чадом и хлопьями сажи.

— Дарочка, да закрой же дверь в залу, а то и там всё будет чёрное! И стены! Вот несчастье! Это я во всём виновата! — сетовала гостья.

— Да что ты, Ганечка! Газ я сильно открыла, лук погорел и масло вспыхнуло! Я сама виновата! — утешала её хозяйка, с сожалением оглядывая стены, ей казалось, что они совершенно чёрные. Она была вне себя от горя и плохо скрывала это от гостьи.

— Новая квартира, стены, всё, всё теперь пропало! — тихо сокрушалась хозяйка, распахнув окно и открывая настежь дверь на лестничную площадку.

— Ничего, вытянет, — утешала гостья.

— Вытянет, — соглашалась хозяйка, а сама чуть не плакала. «Новые занавеси, новая квартира, стены, у Катеньки, у внучки, на постели белое покрывало, накидки вчера только крахмалила, сушила, гладила. Борщ оставался недоваренным, котлеты ещё не жарила, картофельной муки на кисель не купила… а тут гостья. С работы скоро придут, а обед не готов. Опять драма будет, Евгений не любит ждать!»

— А я, Дарочка, не одна, — когда сквозняк вытянул копоть и чад, сказала Ганечка, — с гостем!

«Еще новость, час от часу не легче!»

— А где же гость-то?

— Он там, Дарочка, внизу, у подъезда, стесняется. Сразу войти отказался, меня послал посмотреть, может, говорит, не ко времени. До старости такой же стеснительный остался, безотказный, меня сейчас лечит. Вы, говорит, Ганечка, пойдите посмотрите. Вот видишь. Он как чувствовал.

— Гриша? Зачем? Ганечка, зачем ты его привела? — заметалась по комнате Дарья Семёновна. — Нет, нет, Ганечка, нельзя, скажи, что меня нет дома, что уехала к детям. Я не могу его видеть, не могу, и копоть, и я не одета… — С ужасом и омерзением Дарья Семеновна заметила вдруг свой большой рыхлый живот, тяжелые отечные ноги, увидела, будто в первый раз, коричневые, сморщенные руки. Она вдруг ощутила все пеньки своего беззубого рта и страстно пожалела, почему же, ах, почему она давным-давно не вырвала эти заросшие деснами пеньки, почему не вставила вот такие ровные и белые зубы, какими щеголяла сейчас Ганечка? Она вдруг увидела себя со стороны и ужаснулась. Как она ни старалась, она не могла вобрать в себя живот, не могла свои серые подстриженные космы превратить в золотые косы.