|
Когда они были маленькие, он их тиранил по пустякам, а когда выросли, стал заискивать перед ними. Все дети его не любили, но никто из них открыто не высказывал своей непрязни. Одна лишь Катенька, внучка, не скрывала от деда своего презрения, хотя он лебезил перед нею больше, чем перед всеми другими, заискивал и всячески угождал ей. Катенька была, пожалуй, единственным человеком во всей жизни Евгения Евгеньевича, которого он любил искренне, любил умильно; и угождать ей, и унижаться перед ней ему доставляло высшее наслаждение.
Дарья Семёновна думала, что годы уже потушили эту ненависть к мужу, отцу её детей, деду её внуков, она думала, что её душа за столько лет страданий уже заслужила покой… И вот, все опрокидывая и сметая, снова пришла эта дикая ненависть и смяла все чувства, все другие движения души. Раздался звонок, и Дарья Семёновна, так ничего и не сказав Грише, поспешила в переднюю. Как всегда, метеором влетела Катенька. — Бабушка! Бабушка! Ты по алгебре пятерку получила! Не веришь? Честно слово! Наша Валентина, ну, не сердись, Валентина Петровна, говорит: «Катя Гальченко, оказывается, у вас при желании уравнения получаются не хуже, чем стихи». Видишь, а ты говорила, что я хвастунья. А она говорит: «Не умаляйте своих способностей». А я говорю: «Это бабушка мне помогла». А она говорит: «Не может же ваша бабушка до сих пор помнить алгебру, она до пенсии учительницей музыки была, а не математики». А я ей говорю: «Помнит, она зато гимназию кончала». А она говорит, вот умора: «Передайте своей бабушке, что я ей пятерку по алгебре поставила». А меня Нинка за фартук тянет: «Катька, молчи!» А я Валентине говорю: «Спасибо, передам, а мне что же поставите?» А она: «На этот раз буду доброй, подели пятерку с бабушкой пополам». А я ей… Ой, кушать хочу! Умираю. Сегодня у нас вечер, бабушка! Тоже мне! Ты совсем меня не слушаешь! Опять дед довёл, да? Умничал и хвастался, или придирался, что денег много истратила, в свой кондуит расходы записывал? «Ты торговаться не умеешь. Мясо можно было взять дешевле», — подражая голосу Евгения Евгеньевича, передразнила Катенька. — У, ненавижу! Уже один его кондуит в мусорку выбросила, и этот сейчас полетит. Там люди? Кто такие? Гриша? Какой Гриша? Гриша Марков? Тот — твой и Катенькин, настоящий? Гриша, тот самый… Ой, как интересно! Гриша Марков! Почему же ты мне сразу не сказала, — зашептала девочка. — Ой, я боюсь туда идти! А как же ты, бабушка, как же ты? А я, дура, думала, дед довёл, тоже мне. Я же тихо говорю, там приёмник орёт, ничего не слышно! Ты ему дашь прочесть Катенькин, тётин Катин дневник, как она там хорошо о нём писала? Ой, я его сейчас увижу, мне страшно. И тебе, да? Бабушка, родненькая, я тебя очень, очень люблю, больше всех люблю. Я всё понимаю, всё! Диван-кровать, на которой сидел Григорий Васильевич, стояла у самой двери в переднюю, и, хотя радиоприёмник орал, что было мочи, Гриша всё слышал в полуоткрытую дверь — всё от слова до слова. Голос девочки был так похож на забытый голос Катеньки. И он обрадовался её приходу так, будто пришла та Катенька. Катенька! Она его всегда выручала и сейчас выручит. Избавит от тяжелого смутного чувства, которое сейчас испытывал он. Ему казалось, что Дарочка давным-давно умерла, и сейчас он своими руками раскрыл её могилу — было смутно и холодно, ноги дрожали, он ощущал, как по ребрам скатываются холодные капли пота. Дверь открылась шире, и порог переступила робкая, пунцовая от смущения девочка. Следом за нею, тяжело ступая, вошла Дарья Семёновна. — Вот, Гриша, познакомься с моей внучкой Катенькой. — Какой он ей Гриша, он ей дедушка! — вмешался Евгений Евгеньевич. — Ха-ха! Смотри, Гриша, не влюбись в мою внучку! Но на Евгения Евгеньевича никто не обратил внимания. |
