— Это плохо, что Боря вас отцом не называет, — пожелав Фёдору спокойной ночи, сказал Слава. — Вам с ним, чем дальше, тем тяжелее будет, вы его попробуйте как-то уговорить.

— Да, — вздохнул Фёдор, — чем дальше, тем труднее. Он, может, и называл бы меня отцом, если бы наша бабушка Катя не внушала ему с пелёнок: твой отец ирод и подлец и так далее, он, мол, бросил тебя. Боря это крепко запомнил и меня теперь отцом называть не хочет. Какой же ты мне, говорит, отец — ты хороший, ты мой родненький дядя Федя. А отец подлец, он даже не хотел, чтобы я выродился.

III

Ложась спать, Слава опустил на окне плотную дерматиновую штору, и шум поезда, летящего в мартовской ночи, стал почти неслышен. Чуть постукивало, да гудел воздух в белой вентиляционной сетке на потолке. Голубовато-сиреневый огонь ночника холодно освещал белый потолок, белую простыню, недопитую бутылку коньяка. «Эх, и засну сейчас, — подумал Слава, — засну — и еще минут пятьсот как не бывало!»

— Солдат, а солдат?

— Да?

— Закурить у тебя не найдётся? — Борис сел на полке. Слава вынул из кармана галифе пачку «Шипки». Борис закурил, жадно затянулся.

— Вставай, солдат, выпьем, дома отоспишься!

— Спасибо, не хочется.

— А мне очень хочется. Я тебя прошу, давай за компанию! Я тебя очень прошу. Будь другом. Давай выпьем.

Слава нехотя спустился вниз, обулся, натянул гимнастерку.

Нетерпеливыми руками Борис налил по полному пластмассовому стаканчику коньяка себе и Славе.

— Будем!

— Фу, крепкий!

— Крепкий. У тебя отец есть?

— Нет.

— А у меня есть и отец, и мать. В селе живут, сельские жители, старики.

— У меня только мама. Отца я совсем не помню. Наверное, здорово — иметь отца?!

— Давай, солдат, еще выпьем. Не хочешь? Как хочешь, а я выпью.

— Борис выпил один за другим два стаканчика коньяка, закурил.

— Вы коньяк, как воду, пьёте.

— М-да. Не берёт.

— Скоро вы будете дома. Утром. А потом ещё двести минут и я буду дома, — сказал Слава.

— На чёрта мне нужен этот дом! Кто меня там ждёт? — зло выкрикнул Борис. Левая щека его задёргалась, лицо при свете ночника было фиолетовым, старым.

— Никогда ещё мне не было так одиноко, как сейчас, так неприкаянно. А всего несколько часов тому назад я был счастлив… Я думал, что возращаюсь домой победителем: блестяще защитил кандидатскую диссертацию, и не где-нибудь, а в Московском университете, в неполных тридцать лет это не так уж плохо. Рубеж, к которому я шел все годы, был взят. И вдруг всё полетело к чёртовой матери! Все! Я вошел в их купе и остолбенел. И сразу понял, понимаешь, солдат, сразу понял, что Боря — мой…

В соседнем купе проснулся маленький Боря. Повертелся с боку на бок и решил сходить в туалет. Он надел тапочки на войлочной подошве, которые поставила ему мама, и, открыв дверь так, как учил дядя Федя, выскользнул в коридор. В длинном коридоре тускло, в полнакала горели плафоны. Боря посмотрел на один из этих плафонов, пощурился и пошел к туалету. В тамбуре перед туалетом и в самом туалете было довольно прохладно, Боре расхотелось спать. Поднявшись на цыпочки, он посмотрел в зеркало, улыбнулся своей розовой заспанной мордашке, вспомнил, как большой Борис из соседнего купе развязывал ему ботинки, потом ещё раз нажал ногой педаль унитаза и долго её не отпускал, изучая, как шумно льётся вода и как мелькает, кружится там, внизу, в дыре, что-то тёмное, летучее, грохочущее, обдающее ночной свежестью, закрученным ветром.