– Ещё чего! Я из-за вас под суд идти не собираюсь. – Женщина на почте переместилась к окну и посмотрела на нас в открытую форточку. – А если не прекратите безобразничать, то я сейчас вызову наряд милиции.

– Гадина, – сквозь зубы протянула Лена и бессильно села на холодные ступеньки почты. – Буду сидеть до утра, пока не откроют.

Но дверь внезапно распахнулась, и на пороге появилась кругленькая, розовощёкая женщина средних лет в форменном почтовом пиджаке и голубой косынке поверх волос:

– Ой, доктор! А я вас сразу не узнала! Вы к моей дочке приезжали, помните? У неё живот болел. Вы сразу сказали, что аппендицит и надо срочно на операцию. А потом получилось, что хирург занимался с другим больным, и вы сами операцию сделали. Помните?

Марк прикоснулся пальцем ко лбу, а потом нацелил его на женщину:

– Хомякова. Маша Хомякова.

– Точно! Если бы не вы, доктор, если бы не вы!.. – Она поочерёдно посмотрела на меня и Лену. – Что там у вас? Телеграмма, говорите?

– Очень важная телеграмма, – подтвердил Марк, – у подруги муж пропал без вести, а теперь нашёлся! Представляете! – Он слегка подтолкнул Лену вперёд.

– Ой, да что вы! – всплеснула рукам Хомякова. – Так бы сразу и сказали! Заходите, девушки, и вы, Марк Анатольевич, заходите. Сейчас сделаем всё в лучшем виде. Неужели я не понимаю? У самой похоронка получена. Да если бы мой нашёлся, то я… – не договорив, она утёрла глаза кулаком и протянула Лене листок бланка. – Пишите что надо, пошлю молнией.

* * *

– Ты думаешь, я на фронте бегала бы и орала вот так, как безголовая курица? – Выпрямившись, Лена посмотрела в тёмное окно. Марк проводил нас с почты до дома, и сейчас мы сидели вдвоём в нашей комнате и пили холодный чай. – На фронте всё по-другому. Там если ты пошёл на задание, то себе уже не принадлежишь. Ты как бы не совсем человек – ты оружие, которое должно поразить цель во что бы то ни стало. Любовь, жалость, страх, слёзы – это для тыла. Однажды мне пришлось смотреть, как немцы расстреливают радистку Машу, мы с ней работали в паре. Веришь, у меня ни один мускул не дрогнул, стояла в толпе баб, смотрела и только про себя внутри кричала: «Господи! Господи! Господи!»

Но там многие молились. И Маша на меня посмотрела равнодушно, как на пустое место, а ведь мы с ней кашу из одного котелка ели, вместе в госпитале лежали, на задание готовились. И я бы так поступила, даже если бы Степан вместо Машки стоял. – Она прижала руки к щекам. – И о чём я только думаю? Ведь он жив! Жив! – Отхлебнув чая, она перешла на шёпот. – Но я боюсь, ужасно боюсь, вдруг меня разыскивает не он, а кто-нибудь из знакомых, чтобы сообщить плохое… – Она сделала паузу. – Нет! Не хочу об этом думать. Утром принесут ответную телеграмму, и всё узнаем.

В свете керосиновой лампы и без того худое лицо Лены казалось совсем тонким, иконописным, с тёмными полукружьями вокруг глаз. Вокруг лба рассыпались невесомые пряди волос пепельного цвета. Я в первый раз заметила ниточку полосы шрама поперёк шеи, как если бы кто-то полоснул ножом по коже. А может и полоснул? Я не стала спрашивать.

Мы не ложились спать, да и как уснёшь, если ждёшь почтальона? Время текло медленно, по каплям, с механическим стуком минут, падающих из будильника. В половине седьмого утра Лена ушла на работу, собранная и спокойная, и лишь отчаянный взгляд выдавал её тревогу и надежду. У меня оставалось полчаса свободного времени, я легла на кровать, закрыла глаза и мгновенно уснула.

Школа встретила меня возбуждёнными голосами детей. Саша Амосов, набычившись, стоял в углу и утирал кровь из носа.