– Знаем, – в разноголосицу ответили ему Лена, Степан и я.

Ещё бы не знать! Тогда, на войне, казалось, что до конца жизни не удастся выспаться всласть.

дружно грянуло во дворе.

Я выглянула в окно. Белая майская ночь неспешно накидывала на верхушки деревьев дрожащую жемчужную сетку, сотканную из тонких закатных лучей. Песня оборвалась, и зычный голос рыбака Егорыча командирски провозгласил:

– Малышне пора спать, а нам разбирать столы. Ишь, засиделись, а ведь чуть свет на работу! Завод ждать не будет.

… Через день Лена уехала со Степаном. На прощание мы обнялись.

– Лена, пиши мне!

– Не буду. – Она покачала головой. – Не обижайся, но не люблю писать. Напишу один раз, как обустроимся на новом месте, чтоб ты знала, куда в гости приехать. – Она вздохнула. – Ты ведь у меня единственная подруга, других не нажила.

Взяв чемодан, Лена встала рядом со Степаном и обвела взглядом столпившихся у входа соседей:

– Не поминайте лихом.

– Счастливо, Лена, удачи на новом месте, – одновременно раздалось несколько голосов, а рыбак Егорыч хрипло пробасил:

– Лёгкой службы, товарищ Герой Советского Союза.

Лена обернулась через плечо, и я удивилась, каким спокойным и светлым за пару дней стало её обычно хмурое лицо:

– Егорыч, ты сейчас к кому обращаешься, ко мне или к Степану?

– Ленка! Ерши-караси, так ты что, тоже Герой?! – Высоко воздев руки, Егорыч с размаху хлопнул себя по коленкам. – А чего ж ты молчала?

Он ещё долго ахал и охал, пока Лена со Степаном окончательно не исчезли из вида.

Непривычно пустая комната, теперь безраздельно принадлежащая мне, навевала уныние. Обычно я готовила ужин на двоих, потому что приходила с работы раньше, но для себя одной возиться не хотелось. Заварив жидкий ради экономии чай, я намазала кусок хлеба развесным повидлом густо-коричневого цвета и взяла книгу. Зажигать свет не требовалось – белые ночи пойдут на убыль только в конце июня, а пока можно сколько угодно читать около окна, проверять тетради или вспоминать, как на войне мечтала спокойно посидеть у окна, зная, что наступил долгожданный мир. Мир – всего три буквы, вмещающие в себя небо и землю, васильки в поле ржи, соловьиные трели, улыбку ребёнка, стук тросточки старика по асфальту, людские радости и горести. Мир кажется таким огромным, неисчерпаемым, вечным, что люди перестают его беречь.

Когда в прошлый приезд в Ленинград мы с Раей зашли в Князь-Владимирский собор, батюшка провозгласил: «Мир всем!»

Мир всем… Слова священника плыли под сводами храма, унося душу ввысь, к небу, и понималось, что все людские помыслы, все мечты и надежды крепятся на эти слова, подобно бисеру, нанизанному на нитку – разорвись нитка, и судьбы раскатятся, сгинут, исчезнут в небытие, и никакая могущественная рука не сможет соединить то, что утеряно навсегда.

Попив чай, я вытащила из-под кровати вещмешок и достала оттуда свой единственный военный трофей в виде фарфоровой пастушки. Почему-то при Лене я стеснялась её доставать. Васильковый взгляд пастушки с тем же одинаковым равнодушием взирал на убогую комнатёнку барака, с каким смотрел на руины богатого немецкого дома. Прямой наводкой танк разворотил камин, на котором она стояла. Камни разрушились, а хрупкий фарфор уцелел. Когда вся Россия билась насмерть, а дети в ледяных цехах изготавливали на станках снаряды и бомбы, немцы украшали дома пастухами и пастушками. И всё же статуэтка была дивно как хороша, с кокетливо приподнятым краем юбочки, словно собиралась пуститься в пляс, и чистыми прозрачными красками изящной росписи. Я вздохнула и поставила пастушку на шкаф.

– Ну что, подруга, давай осваивайся, сегодня мы скоротаем вечер вдвоём, а завтра… – Я улыбнулась в предвкушении маленького ожидаемого чуда.