– Поправится, говоришь! – обрадовался лейтенант. – Это дело! Поправится! – Он вскочил, покружил по двору и снова сел. – В рубашке Данила родился! Это надо же так свезти, чтобы рядом военврач оказался! – Он цапнул меня за руку своей огромной лапищей. – Спасибо вашему мужу, ой спасибо! Даниле ведь только-только восемнадцать стукнуло, жить да жить!

* * *

Последним Данила запомнил сильный толчок в грудь. Потом он кувырком полетел в чёрную яму без дна и выхода. В яме стоял дикий холод, не зимний, морозный, а какой- то другой, косматый, страшный, давящий, из которого его выдернула резкая боль, внезапно просверлившая грудь насквозь. Он боялся снова оказаться в пропасти и всеми силами старался удержаться на кромке сознания, но удавалось плохо, потому что мозг заполнял гулкий барабанный бой: бум… бум… бум…

– Молодец, парень, – зазвучал мужской голос. – Держись, мы ещё на твоей свадьбе попляшем.

Перед тем как снова ухнуть в пропасть, Данила успел понять, что его куда-то несут.

«К маме, – запоздало стукнуло в мозг, – хочу к маме».

В местное отделение милиции его перевели из Пскова на усиление, потому что в районе появилась банда, специализирующаяся на ограблении поездов. Охватить предстояло большой район, кадров не хватало, и на каждую станцию откомандировали по одной штатной единице личного состава областного центра.

Он сразу подружился с начальником опорного пункта товарищем лейтенантом Кузьмой Ивановичем и сержантом Колей Квасниковым, выложив им как на блюдечке свою нехитрую биографию: школа – оккупация – партизанский отряд – работа на заводе, отец сложил голову под Варшавой, а маму разбомбили в санитарном поезде, куда она пошла санитаркой.

Вскоре после того, как погнали немцев, мама положила ему руки на плечи и поцеловала в макушку:

– Сынок, отпустишь меня работать в сан- поезд? Тебе уже шестнадцать, на заводе хвалят, руки у тебя из правильного места растут, сможешь прожить один. А я только и думаю, как на фронт уйти. Давно бы собралась, да тебя боялась оставить. Но ты не переживай за меня, в санпоезде безопасно, он ведь по тылам ездит, в самое пекло не суётся.

Он и сам мечтал попасть на фронт, благо партизанский опыт имелся, но военком злой попался, не пустил по малолетству, сказал: хватит тебе, паря, навоевался вдоволь, кто-то должен и хозяйство поднимать. Глянь, из работников одни женщины остались. Кто им плечо подставит, если не ты?

Из военкомата он вернулся сердитый и с размаху отпинал ногами шины покорёженного немецкого «Хорьха», что застрял под руинами моста:

– Всё равно попаду в армию! Мне до восемнадцати полгода осталось!

Торопя время, Данила зачеркивал дни в календаре, но девятого мая карандаш не поставил заветный крестик, а обвёл дату в кружок. Хотя победу ждали, она обрушилась подобно летнему ливню после сильной засухи.

Люди высыпали на улицу, целовались, плакали, две незнакомые девчонки схватили его за руки и закружили в бешеном хороводе:

– Девятое мая! Запомним! Лучший день на все времена!

Данила радовался вместе со всеми, не жалея глотки кричал «Ура!», орал песни, а вечером сел на раскуроченное обстрелом крыльцо Поганкиных палат и заплакал от обиды, что не смог дойти до Берлина и лично кирзовыми армейскими сапогами растоптать фашистское логово.

В тот день, когда ему исполнилось восемнадцать, Данила пришёл в райотдел милиции и угрюмо сказал начальнику:

– Хочу у вас служить. Если прогоните, то буду приходить каждый день…

Явь возвращалась к нему урывками, то и дело снова окуная с головой в чёрную пропасть.