|
- Ох, извините, - сказал тот, остановясь, - вы привезли зело печальные, волнующие вести; не удержишься. А поттому, - вдруг добавил он, понижая голос и как-то детски робко оглядываясь на дверь, - если вы в сей момент, как военный походный человек, готовы и расположены, то померекайте тут с вашею старою приятелькой, а через час, через два за калиткой будет стоять договорённая мной городовая коляска... Дома, в горницах, беседовать по душе тесновато... Я ж проболел и давно не выезжал. Так мы с вами, сударь, коль согласны, поедем в герберг [Герберг - постоялый двор (нем.)] к Иберкампфу; сыграем на бильярде, разопьём бутылочку и потолкуем обо всём на свободе... - Не по рангу мне, господин академик... притом же дорога... мои финансы... - Полно, полно, друг. Давно я, говорю, соблюдал лечебный дигет [диета], ну, и пост; а сегодня вот кстати и жалованье из конференции прислали... Поедем; там, государь мой, устерсы фленские, анкерки [бочонки] токайские, бургонское и особый, скажу вам, новоманерный пунш... Дверь распахнулась. - Какой пунш? кто пунш? - вскинув руками, произнесла на пороге полная, седая, но ещё румяная и бодрая, в тёмной душегрее и в такой же кичке [Кичка - головной убор замужней женщины], с калитой и ключами у пояса, шестидесятилетняя старуха. Это и была свет-матушка, древний, властный столб, Настасья Филатовна. Она взглянула на офицера, отступила. - Вася, ой, да стой же... что это?.. Василёк, голубчик ты мой! - вскрикнула и повисла на шее гостя старуха. Смуглые, обветренные щёки офицера дрогнули. Он горячо припал к Филатовне, с радостными слезами безмолвно обнимавшей нежданного гостя. - Ох, милый, вот так утешил, - сказала она, - одначе стой... Так и есть, не стыдно ли? Не село, не пало, а уж и за компанство, за пунш... Да и вы, ваше высокородие, - хоть и хозяин мой... Стыдно! Вот я супружнице вашей всё отлепортую... - Долг гостеприимства, сударыня, - ответил, глядя на офицера, академик. - Гостеприимства! а ты? - ласково обратилась к гостю, по уходе хозяина, старуха. - Ну-ка, испиватель пуншей, кадет, рассмотрю, каков ты нынче стал. Бавыкина обвела его свечой. - Сердечный мой, радостный! Едва тебя спознала! Вот она, походная-то доля, как возмужал! Ну, ангел мой Васенька, пойдём же в мою конуру, - не своя теперь, чужая... Они прошли в сени, за которыми Бавыкина снимала две комнаты. - Вася! соколик мой! - сказала, припав опять к гостю, старуха. - Повидала я тебя, а не чаяла более... Не такою ты оставил вдову сударя Анисима Поликарпыча... Дуб оголелый нынче я... облетели все листочки, ветром ошарпало их, сдуло... Не в этакой узкости и тесноте суждено было век доживать. Ах! И где-то, Вася, те счастливые да шумные старые годы?.. Вдова Анисима Поликарпыча - кто не знал общей печальницы и утешницы? - самой государыне Елисавете Петровне угодила, бессонные ночи ей грешным рабьим языком коротала. Сильно скучала иной раз ласковая царица, и хаживали её утешать из предместьев да с базаров бабы-цокотухи, умелые, бедовые на язык. Хаживала и лейб-кампанша Настасья. Сидит, бывало, её величество в кофте да платочке поверх русых, пудреных волос и спрашивает гостью: - Отчего ты, Филатовна, темна будто становишься? - Старею, матушка, запустила себя, ласковая; прежде пачкалась белилами, брови марала, румянилась. |
