|
-- Откуда? Ведь советские деньги нельзя вывозить! Платите долларами. Вы же поменяли на доллары девяносто рублей. Вам дали за них в банке 136 долларов. Вот и платите 136 долларов. И быстрее, мы из-за вас самолет задерживать не будем. Давайте ваши доллары, быстро! И растерянная актриса какими-то заторможенными как в ступоре, движениями отдает им последние деньги, а они прячут за щеки свои ухмылки, а в карманы ее кольцо и ее доллары. И если вы не были ярым антисоветчиком до отлета, то вы станете им в эти дни, когда это "прекрасное" государство уже не стесняясь показывает вам свое истинное лицо мародера. А часы идут -- шесть минут до отлета, пять... Мы нетерпеливо топчемся у спуска на летное поле, как вдруг на лестнице, ведущей из таможенного зала, появляется странная процессия: два грузчика, сцепив руки замком, несут сидящую на их руках 90-летнюю старушку, седую и легкую, как одуванчик. Они вносят ее на второй этаж, сажают в кресло, подходят к таможенникам и объясняют, что старуха летит к своим детям в Израиль, но она парализована, вот справка от врача, а вот квитанция об уплате за сервис -- они отнесут се прямо в самолет. Конечно, мы все понимаем, что эта старушка заплатила грузчикам бешеные деньги за этот "сервис" и они поделят эти деньги с таможенниками. Потому таможенники согласно кивают, грузчики возвращаются к старушке, берут ее на руки и вне очереди, впереди нас всех, несут ее на посадку. Но когда мы выходим за ними на летное поле, а потом подъезжаем автобусом к самолету и до трапа остается десять шагов, старушка-одуванчик вдруг властно останавливает своих носильщиков: Отпустите меня! Отпустите! Недоумевая, они приспускают ее к земле, а она вдруг с мучительной натугой разгибает свои тонкие парализованные ножки, становится на них и идет шатаясь к самолету. Мы бросаемся к ней, боясь, что она упадет, кто-то подхватил ее под локоть, но она отнимает свой сухой старческий локоток и говорит жестко: Не надо! Я сама уйду с этой земли! -- И сама, поверьте, сама -- мы только шли по бокам, страхуя, -- поднялась в самолет по трапу. Господи, подумал я, какую же силу ты даешь порой этому маленькому народу и какую же ненависть надо было скопить к этому государству, чтобы он мог вот так разогнуть парализованные ноги и встать наконец и уйти с этой земли!.." <i>* * *</i> Hay, you! You are workin hard [Эй ты. Надорвешься]! Отжимаясь от земли, я увидел перед собой шнуровку тупоносых черных ботинок и задрал голову вверх. Надо мной, заслонив солнце, стоял полицейский в отглаженных брюках; на его широком поясе висели пистолетная кобура, резиновая дубинка, коробка с патронами, воки-токи, стальные наручники и кожаный планшет... В чем дело? -- спросил я, не вставая. Встань... Я встал, краем майки утер пот со лба. Полицейский был выше меня на голову и вдвое шире в плечах. Твое гражданство? США. А в чем дело? Ты живешь в этом районе? Да. На 180-й улице. А что? Ты видел этого мужика? -- полицейский достал из планшета фоторобот -- портрет не то негра, не то испанца. No,-- сказал я. Посмотри внимательно! -- приказал он. -- Тут не на что смотреть. Вы даже не знаете, он черный или испанец. Полицейского это озадачило: Откуда ты это знаешь? Глянь на эти губы, -- сказал я. -- Это губы черного или испанца? Полицейский посмотрел на фоторобот. |
