|
Теперь от всего этого набора позади нас оставались всего-навсего девять граммов свинца под мышкой у этого гэбэшника! Да плевать нам на это, мы взлетели, ВЗЛЕТЕЛИ! Тут все, даже мужчина, у которого отняли серебряные вилки, стали громко шутить и еще громче хохотать, вспоминая шереметьевских таможенников и изображая их в лицах, как в театре. Даже отец умирающего сварщика показал, как я побледнел, когда Алеша сломал первую клавишу у моей пишмашинки. "Я решил -- все, золотые клавиши, сейчас из-за вас рейс задержат! -- сказал он. --А оказалось! Да я вам их в Вене на спичках запаяю!..". А мужчина-задира вдруг сам стал хохмить по поводу своих пропавших вилок: "Вообще-то это тещины вилки, они мне никогда не приносили счастья! Так что даже хорошо, что тещино счастье с ними осталось!". Сейчас, вспоминая эти шутки, я не вижу в них ничего смешного. Но я хорошо помню, что там, в самолете, мы смеялись так, словно накурились марихуаны. А может, мы и вправду были пьяны, как зэки, удачно бежавшие из концлагеря? Мы хохотали, хлопали друг друга по плечам, делились бутербродами и настойчиво угощали австрийцев шоколадом "Аленушка" и конфетами "Мишка косолапый", которые кому-то все-таки удалось пронести в самолет. При этом мы с нелепой гордостью говорили австрийцам: "Русские конфеты! Russian чоколадо!" -- по советской привычке считая, что русский шоколад самый сладкий в мире. Австрийцы принужденно откусывали размягченную, в рваной обертке "Аленушку", с интересом посматривали на нашу актрису, замкнуто сидящую у окна, и уже через полчаса полета заставили командира самолета радировать в Вену, чтобы прямо в аэропорту, у трапа, нас встречала ambulance с аппаратом переливания крови. При этом все мы с какой-то вызывающей демонстративно проигнорировали теперь этого гэбэшника в конце салона. После двух суток совместного пребывания в шереметьевском аэропорту мы, совершенно незнакомые люди, вдруг именно здесь, в самолете, стали одной семьей. Ведь мы уже все знали друг о друге: кто, откуда, с кем прощался, куда летит, в Америку или в Израиль, и что каждый везет в своих чемоданах -- мы даже видели нижнее белье нашей актрисы! Два инвалида -- парализованная старушка и умирающий сварщик -- стали теперь нашими общими родственниками, а двое детей -- грудной ребенок сварщика и Ася-- скрипачка -- нашими общими детьми. Мы поминутно смотрели на них: младенец спал на руках у матери, а Ася -- уронив голову набок, на свою белую кроличью .шубку. Оба дышали глубоко и покойно, их детские губы были полуоткрыты. И, видя этих сладко спящих детей, мы с гордостью переглядывались, как бы говоря друг другу: да, все-таки мы добились своего, главного -- мы вывезли с этой гибельной земли эти юные еврейские корни! Конечно, там, на Западе, их ждут проблемы роста -- мы знаем, мы читали в газетах про наркотики и все прочее. Но мы верили, что никто там не станет внушать нашим детям любовь к дедушке Ленину, никто не заставит их доносить на родителей, не бросит в ГУЛАГ или в психбольницу и не будет всю жизнь держать их затылки под прицелом этих холодных гэбэшных глаз. Кажется, даже врачи-австрийцы поняли, о чем мы думаем, глядя на наших детей. Мазл тов -- вдруг сказал нам один из австрийцев, и мы дружно расхохотались, и я еще раз и с удовольствием попробовал на языке это давно забытое еврейское слово, которое слышал только в далеком детстве, от дедушки: Мазл тов [Счастливчик]... В Вене, в аэропорту, едва к самолету подали трап, наш охранник первым пошел к выходу -- его миссия закончилась! Он пробежал вниз по трапу и вошел в пустой австрийский автобус, сияющий чистотой, как концертный рояль. |
