Петер смотрел фильм. Титры. Название: «Мост Ватерлоо». Фронтовая кинохроника. Инженер Юнгман со своими размышлениями, офицеры и генералы, генерал Айзенкопф и полковник Мейбагс (которые на самом деле подполковник-адъютант и настоящий генерал Айзенкопф), потом начальные кадры строительства, которыми мог бы гордиться любой бутафор-профессионал, настолько натуральны были декорации, потом трудовой энтузиазм саперов; и воздушные налеты - не такие, правда, как на самом деле, но все же взрывы пиропатронов, снятые рапидом, на экране вполне сходили за взрывы бомб, а обломки самолетов, облитые бензином и подожженные, горели так же, как горели уже один раз. Шли отлично сыгранные сцены с диверсантами, и офицер-кавалергард, один из главных героев фильма, стоял с пистолетом на фоне горящей электростанции (элементарный кинотрюк с наложением двух кадров - так называемая «блуждающая маска»); не было ни изменников, ни судов. Мост, достроенный до конца, упирался в противоположный берег, изгибался плавной дугой, и по нему шли танки, много танков, и ни у кого не могло оставаться ни малейших сомнений, что это - конец войне, победный, славный конец. Все было снято отлично, и Петер кусал губы, видя, что накладок практически нет, все правдоподобно, и полковник Мейбагс, появляющийся то тут, то там, был обаятелен, особенно в поварском колпаке, разливающий суп в солдатские котелки - нет, господин Мархель был мастером своего дела. И почти физически ощущая затягивающую гладкость происходящего на экране, Петер заставлял себя помнить о без малого четырех сотнях коробок с кинолентой, разбросанных среди саперов и спрятанных ими в тайничках, и о главном своем тайнике, где есть отличные вещи, которые когда-нибудь взорвут, как мины, эту добротно сработанную ложь.

    -  По-моему, неплохо, - сказал господин Мархель, когда Петер остановил проектор и включил свет. - Вот эта сцена у статуи Императора - это почти шедевр. Без ложной скромности.

    -  Хорошо, - сказал генерал. - Император будет доволен.

    -  Не знаю, - сказал Петер. - Чего-то не хватает. Чего-то остренького. Все слишком гладко. Перчику бы.

    -  М-м… - господин Мархель пожевал губами. - Как, Йо? Перчику добавим?

    -  Ни к чему, - сказал генерал. - Не испортить бы.

    -  И все-таки надо подумать, - сказал Петер. - Вечерком подумаем, Гуннар, ладно? Посидим, подумаем…

    -  Перчику… - сказал господин Мархель и задумался. - Остренького…

    Весна началась порывами страшной силы ветра - ночью, тугими толчками, теплый и влажный, он ворвался в ущелье, расшвыривая остатки зимнего холода, распирая тесное пространство ущелья, страшно завывая в вантах моста, бросаясь на любые преграды, молодой, сильный, счастливый… К утру ветер стих, и поднявшееся солнце было уже весенним. Петер, вставший с сильной головной болью - в сочинениях «перчика» он и господин Мархель истребили немало растормаживающих воображение напитков, - не сразу понял, что именно произошло, потому что мир переменился и все вчерашнее стало именно вчерашним: такое уж действие оказывает весна на человеческие организмы, обманывая, конечно. Дверь блиндажа была открыта настежь, и оттуда тек воздух, полный странных, забытых за год запахов, и Армант, сидя на своей койке, жадно ловил этот воздух и вглядывался в проем двери, и оттуда появились Камерон и Брунгильда в расстегнутых шинелях, без шапок.

    -  Тает, ребята, тает!

    -  Какая весна!

    -  Скорей наружу!

    -  Боже мой, какая весна! -

    -  и на Петера пахнуло кружащим голову теплом, и те двое повели, придерживая, Арманта, накинув на него шинель и косо надвинув на голову Петерову шапку - какая подвернулась под руку, скорее! - и сам Петер, натянув только штаны, голый по пояс, вышел и ослеп на миг не столько от света - и от света тоже, свет, голубой, белый, желтый, ослепительный и чистый, затоплял все на свете, - от света и от нахлынувшей горлом радости, первобытной радости простого бытия - и от желания жить, черт возьми, и он закричал что-то вроде: «О-го-го-го! Весна пришла!» - и подпрыгнул высоко, показывая кому-то там, в небе, крепко сжатый кулак.