Он ни за что не станет так поступать.

Он приподнял крышку на кастрюле, чтобы закипевшая вода не полилась на плиту.

И раздраженно поморщился. Его собственные движения – плавные и четкие, а Вик привык двигаться отрывисто и резко. Пальцы плохо слушались его, а маленький рост мешал доставать то, что казалось близким.

Он то точно знал, какого он роста. И какие движения совершает. И что может совершить усилие, необходимое, чтобы оттереть это пятно или открыть эту банку. Рассчитывал на свои движения, длину своих рук и свой рост. Но ничего не выходило. Тело жало ему, не слушалось, словно напоминая, что он здесь чужой.

Отмывая стол, он пытался вспомнить свое имя. Хоть кусочек прошлого. Но в ушах упрямо стучали только чужие образы и мысли.

Ему хотелось бы иметь имя. Имя сделало бы его чуть больше человеком, чем сейчас, позволив убедиться в собственном существовании.

Серая мыльная пена растекалась по столу. Всю посуду он уже перемыл и оставил стопкой сушиться на сложенном вдвое полотенце, показавшимся чище остальных. На кухне было темно – не мешало бы отмыть окна и постирать занавески. Но он решил не делать большего, чем можно требовать от ребенка. Его отец, оставшийся без заботы жены, совершенно пренебрегал домашней работой. Однако среди воспоминаний Вика было такое, где его отец ударил мать по лицу за крошки на столе. Если он покажет, что может – работа по дому целиком ляжет на Вика. Поэтому он ограничился тем, что раздвинул грязные занавески и с трудом открыл окна, впуская свет с запахом земли и травы. На кухне теперь пахло мылом, едой и немного сыростью. Серый запах, зеленый запах – так стало намного лучше.

Он закрыл глаза.

И с сожалением позволил миру опрокинуться.

На столе стояла тарелка с кашей и кружка чая. Вик только восторженно смотрел по сторонам.

А вовсе он не глупый, этот странный голос.

– Спасибо!

«Ешь», – и в голосе он расслышал улыбку.

Теплую и совсем не угрожающую. Только грустную от чего то.

…

А темнота вернулась, как возвращается каждую ночь. Ворвалась в открытое окно, облепила стены и, ухмыляясь, уставилась на него тысячей черных глаз.

– Эй, ты здесь?

«Да. Опять боишься?»

– Нет…да… я хочу на тебя посмотреть, – нашелся Вик чтобы не признаваться в очевидном.

«Я пока не знаю, как это сделать. И о себе могу очень мало рассказать. Но я похож на тебя – лет через шесть».

– Так мне нужно только подождать, и я тебя увижу, – улыбнулся Вик, проводя ладонью по лицу.

«Когда тебе будет двенадцать, мне уже будет восемнадцать. Если, конечно, я не исчезну», – ответил голос.

– Слушай, а как же… ты ведь, наверное, не захочешь… тебе скучно со мной будет. Ты же будешь взрослым, – испуганно прошептал Вик.

Этот голос он слышит всего второй день, а уже сколько полезного он сделал! Подружил его с собаками, убрать помог, показал, как готовить, и еще сейчас с ним разговаривает, чтобы в темноте не было страшно. Было бы жаль его потерять.

С ним спокойно. Вику редко бывало спокойно в этом нелогичном, странном мире, в котором все не как надо.

«Я тебя не брошу. И не стану винить за то, что я такой, как есть – без собственного тела. Не ты ведь так решил», – тяжело вздохнул собеседник.

– А я… я непременно для тебя что нибудь хорошее сделаю. И имя тебе дам. Знаешь сказку… сказку про мальчика, который путешествовал с гусями? У него был друг, гусь Мартин. Мартин о нем заботился, лечил, и помогал – просто так. Потому что он хороший был. И мальчика любил. Хочешь – будешь Мартин?

На самом деле, когда Вик читал эту сказку сильнее всего ему представлялось чувство тепла и защищенности, когда гусь брал Нильса под крыло.