А страха совсем не было.

Потому что это все – не по настоящему.

– Сучоныш, – каким то тонким, визгливым голосом произнес отец.

А потом какая то странная сила рывком опрокинула мир, полоснув на прощание тяжелой, мутной яростью и глаза залил белоснежный свет.

…

Мартин, тяжело дыша, прижался щекой к гладкой поверхности стола. Стоило ему отвернуться – произошла беда. Но он успел предотвратить самое страшное.

«Ты сейчас отвернешься. Закроешь уши. И будешь вслух. Очень громко читать стихи. Понял меня?» – спокойно, с нажимом спросил он Вика.

Что то свистнуло за спиной.

Свистит все ближе, а когда свист замолкает – резкой, полосующей болью обжигает спину.

Вик судорожно вспоминал хоть одно стихотворение, но строчки путались, разбегались и никак не хотят складываться во что то осмысленное. Снаружи был слышен какой то странный, часто щелкающий свист.

Мартин тяжело дышал, прижимаясь к столу. Он не закрывал глаза и не кричал, только тихо, малодушно надеялся потерять сознание.

– Я сказал – СЧИТАЙ! – донесся до него разъяренный рык.

Мир качался в красной пелене боли, взрывающейся белоснежными вспышками. Тяжелое презрение тисками сдавило горло.

Он не просто избивает. Он хочет, чтобы Мартин унижался.

«Крошка сын

к отцу пришел,

и спросила кроха:

– Что такое

Хорошо?!»

– донесся до него тонкий, отчаянный голос.

Мартин подумал, что лучше бы его до смерти забили этим ремнем. И, пополам с кровью из прокушенной губы выдохнул слово, раздирающее комком иголок горло:

– Раз.

«И что такое плохо?!»

– Два.

«У меня секретов нет!»

– Пять.

«Слушайте, детишки,

– папы этого ответ!»

– Семь.

«Помещаю в книжке!»

– Десять.

А сознание никак не желает его покинуть. Оказавшись на полу и получив пинок под ребра, Мартин не сразу понял, что все закончилось. Он пытался понять, где пол, а где потолок, но не получалось. Все затянуло багровым туманом.

«Дождь покапал и прошел.

Солнце в целом свете…»

Хотелось ползти. Скулить от боли, царапая ногтями пол, чтобы хоть чуть чуть почувствовать его реальность.

Но сейчас, когда его гордость больше не угрожает Вику, Мартин не должен унижаться. Ему удалось встать и, шатаясь, выйти с кухни.

«Вик, слышишь меня? Сиди… где сидишь», – попросил он.

Мартин не рискнул вернуться в комнату. Вместо этого он тихо пробрался на чердак. Там лежала та самая сумка, с водой, с одеялом. Там много воздуха и тонкие доски, легко выдерживающие ребенка, но опасно скрипящие под взрослым мужчиной.

«Мартин?!» – услышал он голос, в котором явственно звенела паника.

Вик попытался сунуться на свое место, но с ужасом отшатнулся – ему показалось, он упал в полную ванну кипятка.

«Мартин, Мартин… пожалуйста…» – беспомощно зашептал он, чувствуя, как ужас бессилия перед чужой болью накрывает его, заставляя свет в окне поблекнуть.

Он сам не знал о чем просит.

О том, чтобы Мартину не было больно.

О том, чтобы Мартин простил его.

О том, чтобы не было этого ужасного дня и этого ужасного мира.

Мартин лежал, прижимаясь спиной к прохладным доскам, и тупым остервенением считал про себя.

«Двести. Тридцать. Три».

Словно свист еще не смолк.