Встреча эта практически ничего не дала. Помимо того, что уже было известно с утра, не появилось никакой принципиально новой информации. Один произошел плюс – кто‑то из официальных следователей волей‑неволей сообщил о происшедшем Тоне. Я почувствовал гаденькое облегчение. Ужасно – но факт. Из песни слова не выкинешь, а из исповеди – и подавно.

Как держалась Тоня – этого мой информатор не знал.

Я чувствовал: ему очень хочется спросить, что именно Коля делал для меня. Но вопросы у нас не приняты. Задание – оно задание и есть. Если бы участие журналиста понадобилось – я бы предложил ему участвовать, а уж затем, при условии его согласия, ввел бы в курс дела. Нет – так и нет. Все‑таки надежные у меня товарищи, благодарно и чуть виновато думал я, когда мы, в какие‑то полчаса став похожими на снеговиков, обменялись прощальным рукопожатием и разошлись. Вполне по Сошникову – дружба, замешанная на единой цели. Самая сталь. Журналист не задал мне ни единого вопроса.

Ранние сумерки наколдовали мир, где свет шел не сверху, а снизу. Из серо‑сиреневой мглы над головами неторопливо и нескончаемо вываливался белый снег, и пушистое покрывало, укутавшее землю, ветви и стволы, парапеты и провода, было светлее пропавшего неба. Даже звуки города умиротворенно изменились, даже трамваи звенели глуше, и без надсада, и словно бы издалека. Мне не хотелось обратно в духоту. По‑детски загребая рыхлый, воздушный снег ногами, совсем медленно, я брел к» Горьковской» и пытался заставить себя ещё раз продумать операцию, в которой – уникальный случай! – планировался лишь один исполнитель, я сам. Но уже не мог. Время прицеливания кончилось; в сущности, я выстрелил пару часов назад и летел теперь по инерции. Долго это продлится, или нет – знать мне было не дано. Попаду – упаду.

Веселый разговор.

Это было своеобразное кафе. При гардеробе сидел дородный пожилой охранник, сразу вперившийся в меня с подозрением; когда я стащил куртку, он неспешно, но значительно поднялся и сделал шаг ко мне:

– Я вас тут прежде не видал.

Я набычился.

– Что, русскому человеку на своей земле уже и выпить нельзя без бумажки от Сороса? – нагло и донельзя идейно ответил я.

Это охранника парализовало. Но ответ мой, видимо, показался ему достойным, ибо, поразмыслив несколько мгновений, он столь же неспешно вернулся на место, а я отдал куртку в окошечко гардероба и уже безо всяких проблем получил взамен обыкновенный, чуть помятый номерок.

Войдя внутрь, я сразу узнал то скупо, но уютно освещенное помещение, которое уловил как последнее осмысленное впечатление Сошникова. Я был там, где был он. Я был там, где он перестал быть.

Прямо при входе с несколько мрачной торжественностью полыхало в свете специального светильника бордовое, с золотыми кистями переходящее красное знамя. Рядом, под стеклом – диплом лучшего предприятия пищевого обслуживания, выданный неразборчиво кем в мае позапрошлого года, в канун, как явствовало из красиво вытисненной шапки, дня рождения Ленина. Над дипломом гордо и празднично сиял золотыми буквами алый транспарант: «Мы придем к победе коммунистического труда!»

И так далее. Крепи мир трудом! Новой пятилетке – высокую эффективность труда! Жить и трудиться по‑ленински, по‑коммунистически! Высшая цель партии – благо народа! Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи! Дети – наше будущее! Сохраним природу для грядущих поколений!

Ни одной фразы без восклицательного знака.

Отстоим Отчизну в схватке с буржуазией! Деньги не для нас – мы не для денег! Достойно встретим Столетие Краснопресненского восстания!

Просторные портреты вождей и генсеков отблескивали аскетично и авторитетно. Траурные ленты на углах. Под каждым – имя, годы жизни, перечень достижений и клятва: «Что ты не успел – мы успеем!» Только под двумя последними не было ни перечней, ни клятв.