– Ну, что вы! – с максимальной неубедительностью и ненатуральностью возразил я. Он улыбнулся ещё шире.

– Благодарю за чрезвычайно интересную беседу, Антон Антонович. Я полагаю, публикация этого интервью разрушит некие предвзятости, с которыми кое‑кто относится к вашему учреждению. А возможно, и послужит некоторой рекламой.

– Мы в рекламе не нуждаемся.

Он поднялся. Перебросил ремень сумки на плечо. Потертая, набитая… Имидж сочинен аккуратно. Диктофон работал.

– Да, – сказал он тут, – это уже, как в песне пелось, не для протокола. Вы обмолвились о какой‑то трагической случайности, произошедшей с этим вашим пациентом, как его… Сошиным.

Ха‑ха. Изобразил.

– Сошниковым.

– Да, Сошниковым. Она как‑то связана с лечением, которое он получал в вашем учреждении?

Я горько усмехнулся.

– Самым прямым образом, если можно так сказать. Слишком хорошо лечим. Депрессии его мы ему сняли – так он на радостях где‑то так надрался, что в вытрезвитель попал, а там ему, похоже, отвесили по полной. Теперь в больнице…

Его лицо стало хищным. Не сдержался все же.

– Получается, что после окончания лечения вы все же поддерживаете какие‑то связи с вашими больными.

Как ни в чем не бывало, я развел руками.

– Подчас приходится поневоле, – и запустил ещё один пробный шар: – Сошников мне дал почитать дискету со своими последними работами, которые не смог или не захотел публиковать. Отказаться я был не вправе – знакомство с творчеством пациента, знаете ли, это одна из основных методик проникновения в его внутренние проблемы. Но времени у меня мало, читаю я долго – не успел. И вот позвонил, чтобы договориться, как вернуть – а он пропал. Я человек щепетильный в таких вопросах, обязан дискету вернуть, так что принялся Сошникова искать…

Нет, дискета лже‑Евтюхова не заинтересовала. На творчество Сошникова ему было глубоко плевать. Интерес был связан с чем‑то иным.

– Но с ним вы его виды на будущее тоже не обсуждали?

Вот с чем он связан. Поразительно.

– Нет, – честно глядя Евтюхову в глаза, ответствовал я.

– Всего вам доброго, – произнес Евтюхов и тут как бы заметил оставшийся на столе диктофон. – Господи, ну и голова у меня. Чуть не забыл…

Когда он вышел, я встал и подошел к окну. Опять валил снег, уже настоящий, зимний.

Рано в этом году что‑то.

Внизу громыхали на выбоинах машины, продавливаясь по ломаной кишке наполненного коричневой жижей проспекта, чуть не вполовину обуженного бесконечными парковками – под окнами и витринами, на доброй трети которых красовались масштабные объявы «Фор рент», «Фор селл».

Белые, мягкие крыши горбатых петербургских домов неторопливо летели сквозь лиловато‑сизую мглу.

Он мне поверил. Я почувствовал совершенно определенно – он ушел, уверившись, что я ничего не знал о предстоящем отъезде Сошникова. А если бы и знал – то было бы мне плевать.

Конечно, он ещё будет анализировать запись – но, думаю, она его не разуверит. Похоже, я перестал быть для него интересен.

Странно.

А вот он мне – стал интересен.

Очень кому‑то вдруг понадобились мои пациенты. Никому не нужные, мучающиеся невостребованностью, задыхающиеся от бессмысленности бытия своего. Очень вдруг кому‑то понадобились.

Чтобы сложить два и два, большого ума не надо. Весь этот разговор, все это, с позволения сказать, интервью было затеяно с одной лишь целью: выяснить, знал ли я о планируемом Сошниковым отбытии – и, если знал, то как к этому относился. Отчасти еще: узнать, в курсе ли я вообще, кто из моих пациентов собирается отбывать.