Любознательность

Загорелись глаза у Петра, вцепился в руку Зотова:

— Что с ними делать станут?

— Коли кто крикнул «Слово и дело», значит, тот ведает о преступлении важности государственной. В застенок доставят, а там судьи сидят, секретарь, который по закону всё записывает, да ещё палачи-дружки поджидают — Емелька Свежев и Мартын Луканов. Судьи вопрошать будут, а палачи пытать — согласно обряду.

— Расскажи, расскажи! — Пётр в нетерпении грыз ноготь.

— В застенке дыба сделана: два столба в землю вкопаны, а сверху промеж них — другой столб, поперек лежит. Ручки пытуемому выкрутят да подвесят, а промеж ножек, что ремнем связаны, бревнышко дядя Луканов положит и подпрыгивает. Он пузатый из себя, грузный, вот пытуемый истязание во всю силу и ощутит.

— Зело любопытно сие, вот поглядеть бы! — мечтательно проговорил Пётр. — А чего ещё?

— Бывает, ручки и ножки вложат в тисочки да свинтят их до крайней степени и держат, не снимая иной раз от утра до вечера. Или привяжут накрепко на голове веревку и её вертят, вертят, туда-сюда, — Зотов показал на себе, — ну, тут уж совсем полное изумление наступает, очи на лоб, изо рта блевотина, и в чем угодно признаются.

— А коли невиновен? — Глаза Петра сделались совсем круглыми.

— Это, батюшка, без разницы. Все признаются, потому как человеческая натура пыток не любит. Матушка-правда? Так её лишь един Бог разберет, а каждый человек о ней свое понятие содержит.

— Ты, дядя Никита, своди меня, когда казнить будут тех, кого нынче под караул взяли.

Кручина

Пётр надолго погрузился в какие-то свои мысли, и лицо его не по-детски стало серьезным. Потом воззрился в очи Зотова:

— Дядя Никита, а ты ведаешь, почему нас царица Софья из кремлевского дворца выгнать желает? И в Преображенское ехать не позволяет. Иван Максимович Языков говорит, что там де ремонт начали. Не знаешь? А потому хотят нас всех отправить в Александрову слободу, чтобы там… — на глазах Петра показались крупные слёзы, — всех погубить. Чтоб Софье одной править.

Побледнел Зотов, окрест опасливо оглянулся, приблизил уста к самому уху Петра:

— Где, батюшка, такие речи слыхали?

— Матушка рекла, только приказала о том никому не говорить.

— Вот это верно, никому о том не сказывайте, а то можно к Свежеву и Луканову на дыбу попасть, — и, торопясь перевести беседу на другую тему, затараторил: — Что-то жарко стало. Пойдемте, Пётр Алексеевич, в прохладные палаты, кваску изопьем да в тавлеи сыграем.

Пётр послушно поплелся за Зотовым. Он глубоко, не по-детски вздохнул и тихо сказал: — Ох, скучно мне…

Жаркий веник

Уже после второго удара кнутом на виске, все время верещавший дурак Афанасий заорал пуще прежнего:

— Признаюсь, виновен, говорил я предерзостные слова, дескать, стравила плод в чреве своем царица Софья… де зачала его от князя Голицына… Отвяжите, а-а!

Неонила оказалась, как и положено русской женщине, характером крепче мужика. На все мучительства она отвечала:

— Ничего не говорила, ничего не слыхала… Тогда пузатый Луканов, не знавший ни к кому жалости и при нужде родную мать растянувший бы на дыбе, зажегши веник, медленно гладил им по спине обнаженной женщины. Мучение сие крайне изощренное, но Неонила продолжала упорствовать:

— Не я дерзкие слова говорила!

Тогда палач повернул её животом вверх, палил горящим веником перси, а затем спустился к срамному месту и здесь особо усердствовал, раздвинув жертве ноги.