Неонила, наконец, сдалась, крикнула:

— Пропадите вы все пропадом, в чём скажете, в том и признаюсь…

Суд приговорил её к штрафованию десятью ударами плети и ссылкой на прядильный двор — навечно.

Уроки жизни

Дурака Афанасия уже на другой день стража вывела на Красную площадь. Загодя был врыт столб, к которому Афанасия, сорвав с него одежды, привязали. Собралась громадная, бездельная, говорливая толпа.

К вящему удовольствию любопытных, появился малолетний царевич Пётр и его учитель Зотов. Они под взглядами людей уселись на два обитых алым бархатом креслица, совсем поблизости от столба. Стражники, помахивая бердышами, на приличное расстояние отогнали стоявших рядом.

Хотя народ относился со снисхождением к дуркам и дуракам, видя в них нечто родственное, тем не менее подтрунивал над бедной жертвой. Из толпы неслись веселые крики:

— Эх, какой уд замечательный! Таким заместо оглобли ворота бы запирать.

— Это не бабья радость, это кобыльи слёзы!

— Гага! — Толпа весело ржала. Наконец, вышел подьячий и хрипло, резко бросая в густой воздух слова, зачитал приговор:

— Дураку Афанасию, родства не помнящему, по указу Его Величества Государя Федора Алексеевича, за непристойные слова учинить жестокое наказание копчением. Бывшему солдату Феогносту Кривому за правый донос выдать денег пять алтын и освободить от податей на год.

Началось копчение. К руке Афанасия привязали палку, обмотанную просмоленной паклей. Палач Луканов паклю поджег. Пакля вспыхнула жарко, опалив лицо. Афанасий вскрикнул, дернулся головой, ударившись о столб. Огонь быстро полз по просмоленной палке, коснулся руки и начал жечь её. Афанасий, захлебываясь ядовитым дымом, дико орал, то затихая, то возобновляя крик с новой силой.

Толпа веселилась:

— Хорошо, дурак, прокоптишься, так долго не протухнешь!

Пётр давно перестал болтать ногами:

— Ах, зело любопытно!

Палач поджег сушняк. Огонь весело взлетел выше головы Афанасия, загорелись, свиваясь в кольца, волосы. Афанасий уже не кричал, он лишь подобно рыбе, брошенной на сковородку, широко открывал рот.

Ветерок колыхнул в сторону царевича. Он смешно сморщил нос:

— Фу, жареным мясом воняет. Этот кричать больше не будет? — Пётр крепко зевнул, перекрестил уста, приказал: — Надоело, скучно тут. Пойдем, Никита, кваску испьём, да нынче надо бы потешную палатку закончить.

Тревога

В горнице Пётр увидал матушку Наталью Кирилловну. Она была одета во вдовий чёрный опашень и золотопарчовую мантию. Нежной рукой прижала к себе сына, поцеловала в голову.

— Макушка то, Петруша, у тебя сугубая, дважды, стало быть, под венец тебя ставить будем, — рассмеялась тихим, печальным смехом. — Если до того Языков не переведет нас. Свата моего и благодетеля Артамона Сергеевича Матвеева, происками Софьи, змеи сей подколодной, в ссылку позорную отправили. Сами, вишь, власти желают! А сей час Языков сказал нам собираться, на другой неделе всех отправят в Александрову слободку — теперь, дескать, непременно, задержек не будет. Не за себя боюсь, за тебя, дитятко мое ненаглядное. В том беду зрю и повторяю: умертвят они тебя там, как царевича Димитрия в Угличе. — Она заплакала.

Пётр отшатнулся, вырвался из материнских объятий. Лицо его стало бледным, он нервно начал грызть ноготь. Ничего не говоря, ушел к себе в покои.

Приватный разговор

Весь оставшийся день Пётр ходил насупившийся, молчаливый, что-то обдумывая. Даже в деревянных солдат не играл. На лбу у него сложилась складка, которая бывает только у людей, переживших много горя.

Ночью Пётр вскрикивал, дергал головой.