Мертвецы шли. Их рубили – они вставали. Отсекали руки – они грызли зубами. Рубили головы – безголовые тела таранили врагов.

Передний строй живых виталийцев пал. И поднялся. Четко, по-солдатски повернулся через левое плечо и ринулся на еще живых товарищей.

У Мити стало еще больше глаз, рук, ног… Мышцы мучительно дрожали, колени подгибались…

Кто-то из живых дико взвыл, всадил топор меж рогами шлема прущего на него чудища с перекошенной рожей и понял: тот, кого он рубит, – жив! Был жив. Стал мертв. И тут же кинулся на своего убийцу, глядя в упор пустыми, остановившимися глазами.

Виталийцы не выдержали. Кто-то заорал – и была в этом крике не ярость, а ужас. Кто-то побежал с поля боя, лишаясь чести и надежды на Вальхаллу. Следом ринулись остальные. Прочь, прочь, прочь, теряя по дороге раненых и мертвых, которых теперь надо было бояться больше, чем живых!

Мертвецы хищно и беззвучно кинулись следом. Двое настигли убегающего – чудовищные когти сорвали пластины «Вотанова доспеха», словно панцирь с краба. Миг – и виталиец рухнул на мостовую, а его убийцы длинными прыжками ринулись вдогонку за живыми…

А этот, новый, мертвец зашевелился, сел… и заворчал, озираясь в поисках добычи…

– Митя, хватит! Остановись, Мораныч! – Урусов с размаху залепил юноше пощечину.

Митя дернулся, мотнул болтающейся, как у тряпичной куклы, головой. Чернота медленно вытекала из его глаз, радужке возвращался обычный, карий цвет. Топор вывалился из разжавшейся руки и… канул, беззвучно, будто провалился в воду. Из другой руки так же беззвучно выпало ведро…

– Уй-юй-юй! – Митя взвыл, хватаясь за вспыхнувшую лютой болью голову. Впору подумать, что кто-то из виталийцев подкрался и всадил ему в затылок топор. Но виталийцев нет, а голова продолжает раскалываться! – Я… не Мораныч! – прохрипел он, сдавливая лоб ладонями.

– Оно и видно, – проворчал Урусов, отбрасывая стальной хлыст и подпирая оседающего на мостовую Митю плечом. Хлыст исчез, будто провалившись в никуда.

Помутневшим взглядом Митя смотрел, как плывущий над булыжниками черный легкий дымок вытягивается с площади вслед за ушедшими мертвецами.

Раздался рев, и на площадь выскочил медведь. Митя нахмурился: вот ведь незадача, как же он животное-то прихватил? И с ходу попытался несчастного зверя «отпустить». Однако медведь и не думал падать замертво, возвращаясь к положенной порядочному трупу неподвижности, а плюхнулся на лохматый зад и совершенно по-человечески принялся скрести лапой в затылке. Митя понял, что так просто упокоить поднявшегося людоеда не удастся, и, не сводя с чудовища глаз, принялся нашаривать топор.

– Тихо, тихо! – повисая у него на руке, прохрипел Урусов. – Что вы, Дмитрий, это ж Потапенко!

Только сейчас Митя понял, что этот медведь вдвое, если не втрое больше пойманного ими людоеда. Ощущение топорища под пальцами само собой исчезло.

– Тю! А що тут таке було? – медленно «переплавляясь» в старшину Потапенко, спросил медведь.

Глава 40

 После драки

– Що, звычайнисенький себе медведь, ниякий не оборотень? – Потапенко изумленно уставился на разрубленную чуть не пополам лохматую тушу. – Ну, княжич… – старшина совсем по-медвежьи облапил Урусова за плечи, – по гроб не забуду, и сын не забудет, и своему сыну помнить накажет, колы той будет…

«Ого! – подумал Митя. – Клятва благодарности на три поколения!»

– И другим перевертышам передадим! То ты не тильки нас с сынком, то ты всех нас спас! Бо якщо б нас в тех смертях обвиноватили, так и всех бы перевертнев за людоедов держали! – Потапенко снова притиснул Урусова к груди.