|
Молчание нарушил Артур Лексингтон, сдержанно обронивший: – Какими бы ни были мотивы, мистер президент, отказаться от независимости и изменить ход истории за одну ночь – дело нелегкое. – Тем не менее, – заметил на это президент, – ход истории все равно изменится, будем мы его направлять или нет. Границы не есть вещь неизменная, да они таковыми никогда и не были за всю историю человечества. Все известные нам сейчас границы со временем либо изменятся, либо исчезнут вовсе – и наши собственные, и канадские не составляют исключения. И процесс этот не будет зависеть от того, попытаемся мы его ускорить или нет. Государства могут просуществовать столетие, ну, два, возможно, и дольше, но отнюдь не вечность. – Я то здесь с вами согласен, – Лексингтон чуть заметно усмехнулся. – А вот как все остальные? – Ну, зачем же все, – покачал головой президент. – Патриоты – ярые патриоты по крайней мере – не умеют мыслить широко и наперед. Но вот остальные, если объяснить им все ясно и понятно, посмотрят, когда будут вынуждены, правде в глаза. – Со временем, может быть, – возразил Джеймс Хауден. – Но как вы сами подчеркнули, Тайлер, и я с вами полностью согласен, время – единственное, чего нам не хватает. – В таком случае, Джим, я бы хотел послушать, что вы предлагаете. Пришел его час. “Настала пора, – подумал Хауден, – торговаться – открыто, жестко и упрямо. Наступил решающий момент, когда должно определиться будущее Канады – если у нее есть будущее. Спору нет, даже если сейчас они достигнут широкого соглашения, последуют дальнейшие переговоры, в ходе которых эксперты с обеих сторон станут разрабатывать детали – великое множество деталей. Но все это будет после. Серьезные широкомасштабные вопросы, крупные уступки, если их удастся вырвать, будут решены здесь и сейчас между президентом и им самим”. В овальном помещении повисла тишина. Не слышны были более ни уличный шум, ни крики детей – наверное, переменился ветер, смолкла и пишущая машинка. Артур Лексингтон сменил позу; сидевший рядом с ним на софе адмирал Рапопорт оставался – как и с самого начала – недвижим, словно прикованный к своему месту. Скрипнуло кресло под шевельнувшимся президентом. Встревоженные его глаза вопрошающе изучали полное задумчивости ястребиное лицо премьер министра. “Вот мы четверо, – подумал Хауден, – обычные смертные люди из плоти и крови, те, кто скоро умрет и будет забыт.., и все же решение, которое мы сейчас примем, будет воздействовать на весь мир на столетия вперед…” В гнетущей тишине Джеймс Хауден терзался в нерешительности. Теперь, когда все стало явью, его, как и ранее, охватили сомнения. Ощущение истории боролось в нем с Трезвой оценкой общеизвестных фактов. Было ли одно его присутствие здесь – по самой своей природе – предательством собственной страны? Были ли практические соображения, которые привели его в Вашингтон, постыдными или добродетельными? Он ведь уже прогнал от себя мучившие его призраки и страхи. Но нет, они восстали в нем с новой силой, вновь – грозные и осязаемые. Потом он стал убеждать себя, как бывало и в прежние дни, что ход истории давно разоблачил национальную гордость – несгибаемого сорта – как злейшего врага человечества. Платили же за нее дорогой ценой лишений и страданий простые люди. Государства приходили в упадок из за кичливого тщеславия, а ведь умеренность могла бы способствовать развитию их цивилизации и спасти их от исчезновения. Он был преисполнен решимости не допустить упадка Канады. |
