— И ты боишься моего глаза? — продолжил я. — Мой глаз приносит лишь добро тем, кто относится ко мне хорошо. Я уверен, что этим внезапным выздоровлением ты обязан именно моему глазу и моему благожелательному отношению к тебе. Но горе тем, кто затевает против меня зло! Для них мой взгляд станет причиной ужасных несчастий! Даже если я буду вдалеке от них, стоит мне о них подумать, как их поразят все те беды, что я им пожелаю.

Сказав это, я дал ему возможность найти желанную отговорку. Он тотчас воспользовался этим поводом, промолвив:

— Да, эфенди, так все и случилось. Вот уже несколько лет я мучаюсь от этой болезни. Однако, едва ты покинул меня, как я заметил неописуемое ощущение в ногах. Я попытался встать и пойти, и, смотри, удалось! Еще никогда в жизни я не чувствовал себя таким крепким и здоровым, как сейчас. Только твой взгляд мог мне помочь.

— Так постарайся, чтобы он не переменился. Если ты поведешь себя по-другому, то и чувствовать себя будешь иначе. Болезнь накинется на тебя пуще, чем прежде.

— Эфенди, почему я переменю отношение к тебе? Ты ведь не сделал мне зла, а, наоборот, излечил меня. Я — твой друг, а ты — мой.

— Так оно и есть. И именно поэтому меня огорчило, что я не мог разделить с тобой трапезу. Но тебе не стоит говорить о нас, что нам неведомы законы дружбы и вежливости. Вот почему мы пришли, чтобы угостить тебя самым вкусным блюдом нашей трапезы, и просим тебя отведать его в нашем присутствии. Мы же полюбуемся тобой и порадуемся, глядя, как ты вкушаешь дар, принесенный в нашу честь. Хаджи Халеф Омар, подай этот дар!

Халеф отогнул край кафтана, закрывавший яичный пирог, подошел к Хабуламу и вручил ему кушанье со словами:

— Господин, возьми же это гостеприимное угощение и окажи нам любезность. Позволь нам полюбоваться, как ты вкушаешь его!

На пироге лежали шесть мертвых воробьев. Хабулам, смущенно оглядывая то одного, то другого, спросил:

— Что это значит? Почему на яичном пироге лежат воробьи?

— Я дал им вкусить пирог, и они тотчас почили, сраженные благостью его приятнейшего вкуса. Теперь они превратились в райских птиц и порхают по райским кущам, дабы соловьиными трелями воздавать хвалу твоему кулинарному искусству.

Он не протянул руку к пирогу — он побледнел и, заикаясь, забормотал:

— Эфенди, не понимаю тебя. Как могли воробьи умереть от этого яичного пирога?

— А это как раз я хотел узнать у тебя, потому и пришел.

— Что же мне ответить тебе?

— Тебе лучше все знать. Разве не ты готовил этот пирог?

— Я? Как тебе пришло в голову, что я сам буду его печь?

— Я думаю, что дружеские чувства, питаемые к нам, побудили тебя собственными руками приготовить это кушанье.

— Нет, я же не повар, я бы все испортил.

— Так скажи нам, кого благодарить за этот славный пирог.

— Его испекла Анка; это служанка.

— Покажи нам ее и дозволь ей отведать блюдо, которое она приготовила. Это не пища жизни, а пища смерти. Кто отведает его, на того ляжет тень тлена.

— Господин, ты пугаешь меня!

— Ты бы испугался еще больше, если бы не мой дурной глаз. Мы бы сейчас лежали в башне бездыханными трупами, а наши души бродили бы там по ночам вместе с призраком той старухи и служили бы укором тем безрассудным людям, что запекли смерть в этом кушанье. К счастью, мой взгляд пронизывает все насквозь. От него не ускользнет ни добро, ни зло. И даже если я не замечу что-то, я всмотрюсь в сердце человека и пойму, что там живет. Так, я сразу заметил крысиный яд в пироге и, чтобы убедить тебя, покрошил пирог этим птицам небесным, вскоре упавшим замертво.

— Аллах! Могу ли я в это верить?

— Я тебе говорю это, и потому ты обязан верить.