– Вы можете приступать, Том, – в дверях стоял Обри Марин, все еще в полиэтиленовой амуниции, – мы теперь пошуруем внизу.

Окна в спальне Хедли были раскрыты настежь, но в комнате все еще стоял запах размозженной плоти и густой, застывающей крови. На затканном цветами аксминстерском ковре темнело липкое пятно, но больше ничего не говорило о свершившемся здесь недавно насилии. Каждый костный обломок, как бы мал он ни был, каждый мазок серого вещества, каждый клочок кожи были аккуратно изъяты для тщательного и, если повезет, многое объясняющего исследования.

Комната была обставлена весьма лаконично, дорогой, но скучной мебелью новоделом. Тяжелая дубовая кровать и большой гардероб косили под эпоху Регентства. Пара прикроватных тумбочек с золочеными филигранными ручками. Ореховый комод в георгианском духе, на нем – два стаффордширских льва со слегка удивленными мордами и черными, волнистыми, как распущенная шерстяная пряжа, гривами, припудренными алюминиевым дактилоскопическим порошком, как и все гладкие поверхности в комнате.

Одинокий бронзовый подсвечник, близнец орудия убийства. Графин с водой, накрытый перевернутым стаканом, дорожный будильник в кожаном чехле и связка ключей на прикроватной тумбочке, той, что была дальше от места, где нашли тело.

Барнаби взял ключи.

– У него «целика».

– Очень недурно.

Трой, открыв дверцу гардероба, просунул внутрь руку, нащупал обтесанный край другой дверцы и опустил шпингалет. Три четверти шкафа были заняты одеждой на плечиках: костюмы, куртки для верховой езды, аккуратно отглаженные брюки от «Бёрберри», галстуки. В восьми выдвижных ящиках лежали стопки рубашек в прозрачной упаковке, нижнее белье, носки, мягкие дорогие свитера, кашемировые или из овечьей шерсти, с бирками «Прингл» и «Бремар».

Трой достал рубашку и обозревал ее нетронутую, снежную белизну с глубоким одобрением. Метка, изображающая какое то позвоночное в перьях, указывала на то, что своим идеальным состоянием сей предмет одежды обязан хлопотам прачечной «Коричневая птица».

Сержант осторожно положил рубашку на место, на секунду отступил назад и окинул взглядом аккуратные стопки. Прямо таки военный порядок и чистота согревали ему сердце. Он и сам каждое утро оставлял дом в состоянии безукоризненного порядка, и горе его жене Морин, если, вернувшись, он его уже не заставал.

Иногда ему кажется, сказал однажды Барнаби, когда они с сержантом (вещь довольно редкая) выпивали после работы, что убийства претят Трою не столько как вопиющее насилие над человеческой природой, сколько как источник беспорядка.

Троя это замечание разозлило и задело, потому что в нем заключался намек на отсутствие у него нравственного начала. Расставшись с Барнаби, он еще некоторое время размышлял об этом. И чем больше он размышлял, тем пуще злился, потому что самоанализ не был его сильной стороной, и он старался по возможности избегать рефлексии.

Он и сейчас сбежал от неприятных мыслей в настоящее, продолжив работу. Быстро, но тщательно обшарив карманы всей одежды, что висела на плечиках, он не обнаружил ничего интереснее чистого носового платка.

– Посмотрите, – подозвал его старший инспектор.

Барнаби стоял у кровати, донага раздетой криминалистами. На матрасе лежала полосатая пижама. Трой послушно подошел к шефу и посмотрел, куда ему указали. Он был в некотором недоумении: и что? Большое дело, пижама! Как будто они раньше никогда не видели пижамы.

– Очень хорошо, шеф, – наконец ответил сержант.

– Почему он не надел ее?

– Что вы имеете в виду?

– Он разделся, но вместо пижамы надел халат.

– Может, собирался принять ванну.

Барнаби что то проворчал и побрел в смежную со спальней спартанского вида ванную комнату.