Юноша, казалось,
одновременно стал моложе и старше с тех пор, как обрел себя. Всем этим он
обязан был Нарциссу.
Нарцисс же относился к своему другу с некоторых пор со своеобразной
осторожностью; очень скромно, без особых претензий, без превосходства и
поучений смотрел он на его чрезмерное восхищение. Он видел, что Гольдмунд
черпает силы из тайных источников, которые ему самому были чужды. Он сумел
способствовать их росту, но не участвовал в них. С радостью видел он, что
друг освобождается от его руководительства, и все-таки временами бывал
печален. Он считал себя пройденной ступенью, сброшенной кожей; он видел, что
близится конец их дружбы, которая для него была столь многим. Он все еще
знал о Cольдмунде больше, чем тот сам о себе, потому что хотя Гольдмунд и
обрел свою душу и был готов следовать ее зову, но куда она его позовет, он
еще не догадывался. Нарцисс же догадывался и был бессилен, путь его любимца
вел в мир, куда сам он никогда не пойдет. Жажда знаний Гольдмунда стала
намного меньше. Пропала и охота спорить с другом, со стыдом вспоминал он
некоторые из их бывших бесед. Между тем у Нарцис са, вследствие окончания
его послушничества или из-за переживаний, связанных с Гольдмундом,
пробудилась потребность в уединении, аскезе и духовных упражнениях,
склонность к постам и долгим Молитвам, частым исповедям, добровольным
покаяниям, и эту склонность Гольдмунд был в состоянии понять, даже почти
разделить. Со времени выздоровления его инстинкт очень обострился, и если он
совершенно ничего не знал о своих будущих целях, то с отчетливой и часто
устрашающей ясностью чувствовал, что решается его судьба, что отныне некое
щадящее время невинности и покоя прошло, и все в нем было в напряженной
готовности. Нередко предчувствие было блаженным, полночи не давало спать
подобно сладкой влюбленности; нередко же оно бывало темным и глубоко
удручающим. Мать снова вернулась к нему, некогда утраченная, это было
большое счастье. Но куда поведет ее манящий зов? К неопределенности, к
нужде, может быть, к смерти. К покою, тишине, надежности, к монашеской келье
и жизни в монастырской общине она не вела, ее зов не имел ничего общего с
отцовскими заповедями, которые он так долго принимал за собственные желания.
Этим чувством, которое часто бывало сильным, страшным и жгучим как горячее
физическое чувство, питалась набожность Гольдмунда. Повторяя длинные молитвы
к святой Мадонне, он освобождался от избытка чувства к собственной матери,
однако нередко его молитвы опять заканчивались теми странными, великолепными
мечтами, которые он теперь часто переживал: снами наяву, при наполовину
бодрствующем сознании, мечтами о ней, в которых участвовали все чувства.
Тогда материнский мир окружал его благоуханием, таинственно смотрел темными
глазами любви, шумел как море и рай, ласково лепетал бессмысленные или
скорее переполненные смыслом звуки, имел вкус сладкого и соленого, касался
шелковыми волосами жаждущих губ и глаз. |