Никто,
казалось, не заме чал этого в прекрасном, сияющем мальчике, и все-таки на
нем лежала какая-то печать, бремя происхождения, тайное предопределение к
искупительной жертве. Даже настоятель не видел этого, хотя отец Гольдмунда
сделал ему несколько намеков и ясно выразил желание навсегда оставить сына
здесь в монастыре. Какой-то тайный порок, казалось, тяготел над рождением
Гольдмунда, что-то утаенное, казалось, требовало искупления. Но отец не
очень-то понравился настоятелю, на его слова и все его несколько надменное
поведение он ответил вежливой холодностью и не придал большого значения его
наме кам.
Другой же, пробудивший любовь Гольдмунда, был проницательнее и
предвидел большее, но был сдержан. Нарцисс очень хорошо понял, что за
прелестная диковинная птица залетела тогда к нему. Он, такой одинокий в
своем благородстве, тотчас почувствовал в Гольдмунде родственную душу, хотя
тот, казалось, был его противоположностью во всем. Если Нарцисс был темным и
худым, то Гольдмунд светлым и цветущим. Нарцисс - мыслитель, и строгий
аналитик, Гольдмунд - мечтатель и дитя. Но противоположности перекрывало
общее: оба были благородны, оба были отмечены явными дарованиями по
сравнению с другими и оба получили от судьбы особое предзнаменование.
Горячо сочувствовал Нарцисс этой юной душе, чей склад и судьбу он
вскоре узнал. Пылко восхищался Гольдмунд своим прекрасным, необыкновенно
умным учителем. Но Гольдмунд был робким; он не находил иного способа
завоевать расположение Нарцисса, как до переутомления стараться быть
внимательным и смышленым учеником. И не только робость сдерживала его.
Удерживало также чувство, что Нарцисс опасен для него. Нельзя было иметь
идеалом и образцом доброго, смиренного настоятеля и одновременно чересчур
умного, ученого, высокодуховного Нарцисса. И все-таки всеми силами молодой
души он стремился к обоим идеалам, несоединимым. Часто он страдал от этого.
Иногда в первые месяцы учебы Гольдмунд чувствовал в душе такое смятение и
потерянность, что испытывал сильное искушение сбежать из монастыря или на
товарищах сорвать свой гаев и беды. Нередко он, добродушный, на какое-то
легкое подтрунивание или дерзость товарищей совершенно неожиданно вспыхивал
такой дикой злобой, что ему с невероятным трудом удавалось сдержаться, и он
молча, с закрытыми глазами и смертельно бледный отворачивался. Тогда он
разыскивал в конюшне Блесса, клал голову ему на шею, целовал его, горько
плача. И постепенно его страдание так возросло, что стало заметно. Щеки
ввалились, взгляд потух, его всеми любимый смех слышался редко.
Он сам не знал, что с ним происходит. Он честно желал быть хорошим
учеником, со временем быть принятым в послушники и потом стать
благочестивым, смиренным братом патеров; ему казалось, что все его силы и
способности устремлены к этим благочестивым, скромным целям, других
стремлений он не знал. |