|
Что-то в ее ответе заставило его поставить вопрос иначе: — Ты когда-нибудь курила, Милли? — Только сигары, — сказала она. Теперь, заслышав свист, предупреждавший о появлении Милли, он удивился, почему она идет со стороны порта, а не с Авенида де Бельхика. Но, увидев ее, он сразу все понял. За ней шел молодой приказчик и нес такой огромный пакет, что не видно было его лица. Уормолд подумал с тоской: опять что-то купила. Он поднялся наверх, в квартиру, которая помещалась над магазином, и услышал, как в соседней комнате Милли говорит приказчику, куда положить пакеты. Раздался стук чего-то тяжелого, треск, звон металла. — Положите туда, — сказала она, а потом: — Нет, вот сюда. Ящики с шумом выдвигались и задвигались. Милли стала забивать гвозди в стену. В столовой, где он сидел, кусок штукатурки отвалился и упал в салат — приходящая служанка приготовила им холодный обед. Милли вышла к столу точно, без опоздания. Ему всегда было трудно скрыть свое восхищение ее красотой, но невидимая дуэнья равнодушно скользнула по нему взглядом, словно он был неугодным поклонником. Дуэнья давно уже не брала выходных дней; его чуть-чуть огорчало такое прилежание, и порой он был даже не прочь поглядеть, как горит Эрл. Милли произнесла молитву и перекрестилась, а он сидел, почтительно опустив голову. Это была одна из ее пространных молитв, которая означала, что она либо не очень голодна, либо хочет выиграть время. — Ну, как у тебя сегодня, отец, все хорошо? — вежливо спросила она. Такой вопрос могла бы задать жена после долгих лет семейной жизни. — Неплохо, а у тебя? — Когда он смотрел на нее, он становился малодушным; ему было трудно в чем-либо ей отказать, и он не решался заговорить о покупках. Ведь ее карманные деньги были истрачены еще две недели назад на серьги, которые ей приглянулись, и на статуэтку святой Серафины... — Я сегодня получила «отлично» по закону божьему и по этике. — Прекрасно, прекрасно. А что у тебя опрашивали? — Лучше всего я знала насчет простительных грехов. — Утром я видел доктора Гассельбахера, — сказал он как будто без всякой связи. Она вежливо заметила: — Надеюсь, он хорошо себя чувствует? Дуэнья явно перегибала палку: в католических школах учат хорошим манерам — тем они и славятся, но ведь манеры существуют только для того, чтобы удивлять посторонних. Он с грустью подумал: а я и есть посторонний. Он не мог сопровождать ее в тот странный мир горящих свечей, кружев, святой воды и коленопреклонений. Иногда ему казалось, что у него нет дочери. — В день твоего рождения он зайдет к нам. Может, лотом поедем в ночной ресторан. — В ночной ресторан? — Дуэнья, наверно, на секунду отвернулась, и Милли успела воскликнуть: — O gloria Patri! [Слава отцу (небесному)! (лат.)] — Раньше ты всегда говорила: «Аллилуйя». — Ну да, в четвертом классе. А в какой ресторан? — Наверно, в «Насьональ». — А почему не в «Шанхай»? — Ни в коем случае! Откуда ты знаешь про «Шанхай»? — Мало ли что узнаешь в школе. Уормолд сказал: — Мы еще не решили, что тебе подарить. Семнадцать лет — это не обычный день рождения. Я подумывал... — Если говорить, положа руку на сердце, — сказала Милли, — мне ничего не надо. Уормолд с беспокойством подумал о том громадном пакете. |
