|
Хотел устроить конюшню совсем даром, но я знала, ты не захочешь, чтобы я у него одалживалась. — Какой еще капитан Сегура? — Начальник полиции в Ведадо. — Господи, откуда ты его знаешь? — Ну, он часто меня подвозит домой на машине. — А матери-настоятельнице это известно? Милли чопорно ответила: — У каждого человека должна быть своя личная жизнь. — Послушай, Милли, я не могу позволить себе лошадь, ты не можешь позволить себе всякие эти... уздечки. Придется отдать все обратно... И я не позволю, чтобы тебя катал капитан Сегура! — добавил он с яростью. — Не волнуйся. Он до меня еще и пальцем не дотронулся, — сказала Милли. — Сидит за рулем и поет грустные мексиканские песни. О цветах и о смерти. И одну — о быке. — Милли, я не разрешаю! Я скажу матери-настоятельнице, обещай, что ты... Он видел, как под темными бровями в зеленовато-янтарных глазах собираются слезы. Уормолд почувствовал, что его охватывает паника: точно так смотрела на него жена в тот знойный октябрьский день, когда шесть лет жизни оборвались на полуслове. Он спросил: — Ты что, влюбилась в этого капитана Сегуру? Две слезы как-то очень изящно погнались друг за другом по округлой щеке и заблестели, точно сбруя, висевшая на стене; это было ее оружие. — Да ну его к дьяволу, этого капитана Сегуру, — сказала Милли. — Мне он не нужен. Мне нужна только Серафина. Она такая стройная, послушная, все это говорят. — Милли, деточка, ты же знаешь, если бы я мог... — Ах, я знала, что ты так мне скажешь. Знала в глубине души. Я прочитала две новены [новена — название одной из церковных служб], но они не помогли. А я так старалась. Я не думала ни о чем земном, пока их читала. Никогда больше не буду верить в эти новены. Никогда! Никогда! Ее голос гулко звучал в комнате, как у ворона Эдгара По. Сам Уормолд был человек неверующий, но ему очень не хотелось каким-нибудь неловким поступком убить ее веру. Сейчас он чувствовал страшную ответственность: в любой момент она может отречься от господа бога. Клятвы, которые он когда-то давал, воскресли, чтобы его обезоружить. Он сказал: — Прости меня, Милли... — Я выстояла две лишние обедни. Она возлагала на его плечи все бремя своего разочарования в вековой, испытанной ворожбе. Легко говорить, что детям ничего не стоит заплакать, но если вы — отец, разве можно глядеть на это так же хладнокровно, как глядит учительница или гувернантка? Кто знает, а вдруг у ребенка настает такая минута, когда весь мир начинает выглядеть совсем по-иному, как лицо, которое искажается гримасой, когда пробьет роковой час? — Милли, я тебе обещаю, если в будущем году я смогу... Послушай, Милли, оставь пока у себя седло и все эти штуки... — Кому нужно седло без лошади? И я уже сказала капитану Сегуре... — К черту капитана Сегуру! Что ты ему сказала? — Я ему сказала, что стоит мне попросить у тебя Серафину и ты мне ее подаришь. Я ему сказала, что ты такой замечательный! Про молитвы я ему не говорила. — Сколько она стоит? — Триста песо. — Ах, Милли, Милли... — Ему оставалось только сдаться. — За конюшню тебе придется платить из твоих карманных денег. — Конечно! — Она поцеловала его в ухо. — С будущего месяца, хорошо? Они оба отлично знали, что этого никогда не будет. |
