|
— Послышался вежливый смешок, это его удивило — он не собирался шутить. — Это мое первое публичное выступление, а в какую-то минуту было похоже на то, что оно станет и моим последним. Он поймал взгляд Картера. Картер нахмурился. Уормолд испытывал ощущение какой-то неловкости за то, что остался жив, — словно напился в обществе. Может, он и в самом деле пьян. Он сказал: — Не знаю, есть ли у меня здесь друзья. Но враги есть безусловно. Кто-то произнес: «позор», а несколько человек рассмеялись. Если так будет продолжаться, он еще прослывет остряком. — В наши дни всем прямо уши прожужжали о холодной войне, но всякий коммерсант вам скажет, что война между двумя промышленными фирмами может быть очень горячей. Возьмите фирмы «Фастклинерс» и «Ньюклинерс». Между их пылесосами не больше разницы, чем между русским, немцем или англичанином. Не было бы ни конкуренции, ни войны, если бы не аппетиты кучки людей в этих фирмах, это они — зачинщики конкуренции и вражды, это они заставляют мистера Картера и меня хватать друг друга за глотку. Теперь уже никто не смеялся. Доктор Браун шептал что-то на ухо генеральному консулу. Уормолд поднял фляжку Картера и сказал: — Мистер Картер, наверно, даже не знает имени человека, пославшего его отравить меня на благо своей фирмы. Снова раздался смех, в нем звучало облегчение. — Побольше бы нам такого яду, — сказал Макдугал. И вдруг раздался собачий визг. Такса покинула свое убежище и метнулась к служебному выходу. — Макс! — закричал метрдотель. — Макс! Наступила тишина, потом кто-то неуверенно захихикал. Собака едва перебирала ногами. Она визжала и старалась укусить себя за грудь. Метрдотель настиг ее у двери и хотел схватить, но она взвыла, точно от боли, и вырвалась у него из рук. — Клюкнула лишнего, — неуверенно сказал Макдугал. — Простите, доктор Браун, — сказал Уормолд. — Представление окончено. Он поспешил за метрдотелем через служебный выход. — Стойте! — Что вам угодно? — Я хочу знать, куда девалась моя тарелка. — Что вы, сэр? Какая тарелка? — Вы очень беспокоились, чтобы моя тарелка не досталась кому-нибудь другому. — Не понимаю. — Вы знали, что еда была отравлена? — Вы хотите сказать, сэр, что пища была несвежая? — Я хочу сказать, что еда была отравлена, а вы изо всех сил старались спасти жизнь доктору Брауну. Но отнюдь не мне. — Простите, сэр, я не понимаю. Я занят. Извините. По длинному коридору, который вел на кухню, несся собачий вой — негромкий, отчаянный вой, прерывавшийся пронзительным визгом. Метрдотель крикнул: «Макс!» — и побежал по коридору совсем по-человечески. Он распахнул дверь на кухню. — Макс! Такса, скорчившись, лежала под столом; она подняла грустную морду и через силу поползла к метрдотелю. Человек в поварском колпаке сказал: — Он ничего здесь не ел. Ту тарелку мы выбросили. Собака свалилась у ног метрдотеля, как груда требухи. Метрдотель опустился рядом с ней на колени. Он повторял: «Max, mein Kind. Mein Kind» [»Макс, дитя мое. Дитя мое» (нем.)]. Черное тело на полу выглядело продолжением его черного фрака; собака не была плотью от плоти его, но они вполне могли быть выкроены из одного куска сукна. Вокруг теснилась кухонная прислуга. |
