Чувствую себя так, словно смотрю на то, что не предназначено для меня, будто подглядываю в замочную скважину родительской спальни.

Знаю, что последует дальше.

Отец начнет возражать, повысит голос, а мать будет долго молчать, а потом заплачет и уйдет в ванную.

Поднимаюсь на ноги, и, стараясь не шуметь, исчезаю наверху, скрываясь в своей комнате.

В то лето родители оплатили мне спортивный лагерь, хотя я никогда не отличалась особой выносливостью и любовью к командным соревнованиям.

Я пыталась возражать, задавать вопросы, но всегда встречала пустые ответы, не несущие и доли правды.

— Бабушка занята и плохо себя чувствует. Ей не до тебя, — говорила мать, сдвинув брови. — Да и хватит тебе сидеть в деревне изгоем. Поедешь в лагерь, обзаведешься друзьями.

Друзьями обзаводиться не было никакого желания. С людьми я сходилась тяжело, предпочитая им общество книг или компьютерных игр.

Со временем я поняла, что произошедшее между бабушкой и матерью было куда серьезнее простого скандала. Мать прервала все контакты, и имя бабушки стало непроизносимым в нашей семье.

Пару раз я пыталась расспросить родителей о случившемся, но они всячески избегали разговора.

Я смирилась, хотя скучала по бабушке и ее просторному двухэтажному дому. Я часто вспоминала покрытую щебенкой подъездную дорожку, задний двор, на котором скрывался от посторонних глаз яблоневый сад и разросшиеся кусты крыжовника. Острые иглы куста царапали руки, оставляя тонкие красные полосы, но прятавшаяся за зелеными листами награда стоила того.

Вкус лопающихся на языке кисло-сладких ягод я помнила до сих пор.

Теперь этот дом принадлежал мне.

Данность, которую я никак не могла принять и осознать в полной мере.

Когда мать позвонила и сухим, лишенным эмоций голосом сказала, что бабушка умерла, я сидела в своей маленькой съемной квартирке неподалеку от университета, пытаясь заставить себя начать курсовую работу.

Я слушала мамин голос в трубке, не отрываясь смотря на мерцающий курсор текстового редактора.

Нотариус, который вел дела бабушки, сообщил, что свой дом она переписала на меня. Мать отнеслась к этому факту с долей презрения, обрывисто посетовав на то, что никакого толка от старой рухляди не будет и нужно поскорее избавиться от нее.

Голос матери дрожал от раздражения, а я недоумевала, почему она злится, а не плачет.

Ехать в бабушкин городок было необязательно — для вступления в права наследования должно было пройти полгода.

И все же я здесь.

Во Вреласе, богом забытом провинциальном то ли поселке, то ли городке, насчитывающем всего несколько тысяч жителей и гордящемся своей единственной церковью.

В однокупольной небольшой церквушке с одинаковым размахом проводили свадьбы и похороны. Разницы почти не было заметно.

Слова мамы. Вспоминаю их и тускло улыбаюсь.

На похоронах бабушки я не была, узнав о них слишком поздно. Не стала выговаривать матери, собрала вещи, села в старую, едва тащившую свой зад машину, и приехала сюда.

Не знаю, что вело меня. Возможно, я просто чувствовала, что должна отдать дань уважения женщине, которая каждое лето баловала меня свежей выпечкой и вытирала мой сопливый нос.

Все необходимые мероприятия организовала Вреласская похоронная контора — матери оставалось только оплатить немалый счет. Заехав по пути на кладбище в ритуальное бюро, я узнала, что бабушку похоронили согласно ее воле на семейном участке, рядом с давно почившим дедом.

Я здесь, и, судя по всему, заблудившаяся и понапрасну теряющая время.

Вижу впереди развилку, кажущуюся смутно знакомой. Ускоряю шаг, сворачиваю налево, петляя между рядами могил. Новых захоронений встречается немного — Врелас хоть и небольшой городок, но кладбищ у него два.