– О! – выразительно проговорил Тарвин.

– Клянусь Маланг-Шахом, а вы и не знали этого! – Она поклялась богом своего клана – богом цыган.

– Ну, не издевайтесь, – сказал Тарвин.

– А вы убили мою большую любимую обезьяну, – продолжала Ситабхаи. – Она приветствовала меня по утрам, как Лучман-Рао, первый министр. Тарвин-сахиб, я знала много англичан. Я танцевала на канате перед палатками, где обедали офицеры во время похода, и подходила с тарелкой для сбора к бородатому полковнику, когда была только по колено ему. – Она опустила руку на расстояние фута от земли. – А когда я стала старше, я думала, что знаю сердца всех людей. Но, клянусь Маланг-Шахом, я никогда не видела такого человека, как вы, Тарвин-сахиб. Нет, – почти умоляюще продолжала она, – не говорите, что вы не знали. На моем родном языке есть любовная песня: «От луны до луны я не спала из-за тебя», и эта песня справедлива относительно меня. Иногда мне кажется, что я не хотела вашей смерти. Но лучше было бы, если бы вы умерли. Я – одна, я управляю государством. А после того, что вы сказали магарадже…

– Да? Так, значит, вы слышали?

Она кивнула головой.

– После этого я не вижу иного пути… если только вы не уедете.

– Я не уеду, – сказал Тарвин.

– Это хорошо, – с тихим смехом сказала Ситабхаи. – Итак, я ежедневно буду видеть вас. Я думала, что солнце убьет вас, когда вы поджидали магараджу. Будьте мне благодарны, Тарвин-сахиб, за то, что я заставила магараджу выйти к вам. А вы дурно поступили со мной.

– Дорогая моя леди, – серьезно сказал Тарвин, – если бы вы припрятали свои злые коготки, никто не тронул бы вас. Но я не могу позволить, чтобы вы одержали надо мной верх в том, что касается магараджа Кунвара. Я здесь для того, чтобы позаботиться об этом молодом человеке. Держитесь в сторонке, и я брошу это дело.

– Опять ничего не понимаю, – проговорила изумленная Ситабхаи. – Что значит жизнь ребенка для вас – чужого человека?

– Что для меня? Да жизнь ребенка. Разве для вас нет ничего священного?

– У меня есть сын, – возразила Ситабхаи, – и он не сахиб. А этот ребенок был болезнен со дня своего рождения, Тарвин-сахиб. Как может он управлять людьми? Мой сын будет раджой и впоследствии… Но это не касается белых людей. Предоставьте малютке отправиться к богам.

– Не с моего ведома, – решительно ответил Тарвин.

– Иначе, – продолжала Ситабхаи, – он проживет больным и несчастным лет девяносто. Да, я пела у ворот дворца его матери, когда она и я были детьми – я – во прахе, она – в своих брачных носилках. Теперь во прахе она. Тарвин-сахиб, – ее голос принял мягкий, просящий оттенок, – у меня не будет другого сына. Но я все же могу управлять государством из-за занавесей, как это делали многие государыни. Я не из тех женщин, что воспитываются во дворце. Эти, – она с презрением показала в сторону, где виднелись огоньки Ратора, – никогда не видели, как волнуется пшеница, не слышали, как шумит ветер, не сидели в седле, не разговаривали с мужчинами на улицах. Они зовут меня цыганкой и дрожат под своими одеждами, словно толстые улитки, когда мне вздумается поднять руку к бороде магараджи.