Каргин шагнул к Мэлори, взял у него синий конверт, взвесил в ладонях, нахмурился и опустил на стол. Затем повернулся к старику.

    – Предположим, все это правда, сэр. Предположим, я в самом деле ваш потомок и наследник. Предположим… А теперь представим, что я отверг наследство и пожелал уйти. Удалиться тихо-мирно, без семейных склок и драм… И что же будет? - Он выдержал паузу, затем посмотрел на часового за распахнутой дверью и повторил: - Что будет, я спрашиваю? Отправите меня в психушку "Рест энд квайет"? Или прикажете убить?

    Века Халлорана приподнялись, лицо дернулось, окаменело, и Каргин вдруг с пронзительной ясностью понял, что не дождется пощады, а только станет из внука прежним наемником, а из наемника - трупом. На мгновение в комнате воцарилась тишина; старик мрачно молчал, но всем своим видом показывал, что этот мир не предназначен слабакам, что жизнь - штука жестокая, скверная, и в ней нет места родичам, а только деловым партнерам.

    Мэлори швырнул сигару в пепельницу и попытался смягчить неловкость.

    – О чем ты толкуешь, мой мальчик? Богатство и власть идут тебе в руки, не говоря уж о красивой женщине… Не той, так этой… Что еще надо? Надо брать. Другие варианты исключаются.

    – Исключаются! - каркнул из кресла старик. - Он это понимает, Шон, он понимает… Ну, ничего!.. Как говорят у русских, перемелется - будет мука.

    Слабый треск где-то на лестнице, будто разорвали суровое полотно… Часовой покачнулся и стал оседать на каменные плиты эспланады.

    – Других мелите, а я на муку не гожусь. Слишком прочное зерно, - буркнул Каргин и бросился к выходу.

    Мэлори шагнул следом, расставляя руки, словно хотел задержать его или оградить от неизбежных неприятностей - к примеру, от случайной пули в лоб.

    – Погоди, мой мальчик! Ты не понимаешь…

    – Заткнись, Шон! - раздался резкий голос старика. - Слышишь, стреляют… Вызови охрану! Быстро!

    Если найдется кого вызывать, со злорадством подумал Каргин, устремившись к вертолету. Часовой лежал мешок-мешком, на обеих лестницах топали и орали уже не скрываясь, и сквозь лязг и грохот он различил голос Кренны: кого-то тот приказывал добить, кому-то - занять оборону и держаться, пока не возьмут заложников. Пилот "Ирокеза" метнулся навстречу Каргину, вскинул оружие, узнал и крикнул:

    – Что происходит, сэр?

    – Завертелись мельницы Господни, - пояснил Каргин и рубанул его за ухом.

    Кабина была широкой, почти с круговым обзором, кресло - удобным, все рычаги и кнопки - под руками и на привычных местах. Он взлетел; не так стремительно и лихо, как получилось бы у Гормана, но и не хуже, чем девять пилотов из десяти. Каменный полуовал эспланады медленно качался и кружился под брюхом вертолета, телескоп, будто пушечный ствол, следил за ним стеклянным глазом, пальмы пустились в хоровод, и всюду мелькали темные фигурки - точь в точь как стая крыс у мусорного бачка. В парке и на дворцовой лестнице тоже царила суматоха: метались среди деревьев парашютисты, кто бил очередями по розовым кустам, кто подбирался к окнам, а на поваленного сфинкса взгромоздился офицер и что-то орал, размахивая руками. Видно, его услышали - отделение "зеленых беретов", человек пятнадцать, подтянулось к дверям виллы.

    Каргин выровнял машину, поймал в прицел жилую часть пентхауза и закусил губу; его ладонь нависла над гашеткой. Сейчас он мог закончить то, что началось два дня назад: одно касание, и грохнет взрыв, взметнется пламя, и обгорелая плоть смешается с обломками и пылью, и опустеет цирк - ни гастролеров-басурман, ни фокусников, ни шталмейстеров… Мир их праху, как заметил коммодор.