Узники догадывались о приближении советских войск по тому, что нацисты перестали впрягать в сани людей, в бурде появилась черная картошка, ауфзеерки реже пускали в ход плеть, запасались гражданской одеждой и нарукавными повязками с красным крестом.

Охранников, кто помоложе, отправляли на фронт, заменяли пожилыми, калечными.

Вести с фронта доходили через подпольный комитет, от мужчин соседнего лагеря на общих работах. Кто-то в канцелярии вычитывал их из газет, кто-то подслушивал радио, разговоры эсэсовцев.

Когда узнавали о событиях на Курской дуге, в Польше, Прибалтике, появлялась надежда остаться в живых. Узники суеверно глушили ее, с тоской поглядывая на густой дым, бесконечно тянувшийся из трубы крематория, на желтый пепел, боясь преждевременной радостью спугнуть приближение воли.

Краснозвездный самолет особенно всколыхнул надежду.

Но у бараков появились бочки со смолой — наверно, немцы будут поджигать. Пошли слухи, что всех уничтожат отравленной водой, подсыпят в пищу цианистый калий…

…Гауптштурмфюрер Гротке получил предписание Гиммлера эвакуировать лагерь. В тот же день Гротке отправил свою семью к тетушке в поместье под Бременом, засинил наколки на виске и принялся энергично выполнять приказ.

В лагере запахло жженой резиной — сжигали машины без горючего, заметая следы, спешно зарывали трупы.

На последнем аппеле Кифер отлаяла неимоверно длинную для нее речь:

— По плану фюрера выпрямляется линия фронта. Великая Германия не может допустить, чтобы вы погибли. Она заботится даже о таких преступницах. Всех эвакуируют в глубь страны. Кто проявит неблагодарность и попытается остаться в лагере, — ауфзеерка стиснула кнут и выставила руку перед собой, — расстрел!..

Ликвидация лагеря длилась почти неделю. Оля оказалась в самой последней колонне угоняемых. Вместе со всеми она поплелась к воротам лагеря. Под бронзовым орлом три немца окунали толстые щетки в ведра и на спине каждой ставили белые масляные кресты.

Со стороны бараков доносились выстрелы, там эсэсовцы расстреливали пытавшихся спрятаться.

Играло на весь лагерь радио. Под звон колоколов передавали песню: «Такая тишина, и повсюду горят свечи».

Худенькая, с желтым восковым лицом, девушка из канцелярии говорила в колонне, что своими глазами читала телеграмму Гиммлера: «Ни один узник не должен попасть живым в руки врага».

Галя зашептала Оле:

— Посадят на баржи и утопят… Или в пути всех порешат…

По заснеженной дороге колонны двинулись на запад. Вдали за спиной виднелось зарево пожарищ. Шелестя, пролетали над головой снаряды, рвались где-то впереди.

Тянулись немцы-беженцы, тащили детские коляски, тачки, санки, загруженные узлами, рюкзаками, мешками, чемоданами. На одном возу поверх тюфяка стояла клетка с белыми кудахчущими курами; следом лениво вышагивала холеная корова на привязи.

Заключенная, без зубов, с вытекшим глазом, крикнула, подняв скрюченную руку:

— Хайль Гитлер!

Никто из беженцев ей не ответил.

Над толпой низко пролетел самолет с красными звездами, исчез, в той стороне, откуда доносился орудийный гул.

Оля с трудом передвигала ноги в деревянных шлерах, снег набился в них. Голова ее обвязана тряпкой, на плечи поверх полосатого платья наброшено серое одеяло, сбоку на бечевке болтается алюминиевая кружка. Порывы сырого ветра покачивают Олю и Толика, которого она тянет за руку.

Позади то и дело раздаются крики: «Stehe auf! (Вставай!)» и выстрелы. На санях с колокольцами едет фернихтунгскоманда, пристреливает отстающих, даже тех, кто останавливается подтянуть чулок. Осатанело лают собаки.

«Надо идти, надо идти», — заставляет себя передвигать ноги Оля. Они задубели, стали частью колодок.