— Вперед! Шагать! — кричат конвоиры. — Темпо!

«Не упасть, дойти». Но куда? И зачем? Что может дать ей жизнь? Сын волочился по земле, тряпки на ногах его развязались. Оля взяла его на руки. Мальчик плохо рос, часто болел, был тихим, забитым. Глаза глядели недоверчиво, и в них застыла недетская скорбь. Когда при нем били мать, Толик обхватывал ее колени, словно стараясь оградить, защитить собой. Он никогда ничего не просил, даже если очень хотел есть, лить, будто понимая, что не мать виновата в его лишениях.

Оля крепче прижала Толика к себе. Силы совсем покидали ее. А может быть, выйти из колонны, лечь, и тебя убьют, и кончатся муки? Но разве поступили бы так Надя, Ядвига?

Галя отняла у Оли ребенка:

— Дай я понесу…

Женя позади прошептала:

— Крепись, наши идут.

Колонна заночевала в ложбине. Оля, с помощью Жени, попала в длинный хлев. Сидя на старой соломе, дрожа от холода, Оля дала ребенку сохраненный кусочек хлеба, и, прильнув друг к другу, они задремали.

Утром Скворцова проснулась от крика:

— Руссише!

— Иван иде!

Она вышла во двор и поразилась тишине: ни команд, ни лая собак. Охранники исчезли. Крупными хлопьями валил снег, припорашивал костры, брошенные конвоем. Как из другого мира, долетел запах сосен.

Оля стояла, еще ничего не понимая, боясь поверить. К хлеву бежали из ложбины женщины, возбужденно и радостно кричали:

— Рот армия! — остервенело срывали с рукавов ненавистные винкелинашивки, номера на груди.

На мотоцикле, вихляя по колдобинам, лихо подъехал парень с красной звездочкой на шапке и с автоматом через плечо.

— Теперь, милые, домой! — весело крикнул солдат, соскочив с мотоцикла, но голос у него невольно дрогнул при виде полумертвых. — Домой! — подбадривая себя, повторил солдат и подтолкнул шапку с разом вспотевшего лба.

Бойца окружили, каждая хотела к нему прикоснуться, будто желая удостовериться, что он настоящий, что это не сон, каждая на своем языке что-то выкрикивала. Одна женщина повалилась на колени, молитвенно воздев руки к небу.

— Наххауз, — в третий раз, теперь уже по-немецки, сказал солдат. — Там, — он махнул рукой в сторону востока, — распределительный пункт. Накормят, отправят. Свобода! Фрайхайт!

И, вскочив на мотоцикл, рванулся, словно убегая от страшного видения.

Взбудораженная, галдящая колонна освобожденных повернула назад.

— Жаль, гитлерши сбегли! — кричали женщины.

— Мы б их, сук!

— Ничего, еще повесим за ноги!

— В горло б вгрызлась!

Галя все спрашивала Олю:

— Да неужто Нюшу, увижу? — лицо ее утратило мрачность. — И маму?

Они прошли несколько сот шагов по дороге, ведущей к селению, когда из зимней мглы проступила на дальней параллельной дороге армейская колонна.

Тракторы тащили орудия, сновали всадники. Один из них отделился от колонны и прямиком, через заснеженное поле, поскакал к ним, остановил коня. Женщины увидели по четыре маленькие звездочки на его погонах и большую на шапке. Туго затянутая портупея придавала ему особую молодцеватость.

Седая женщина бросилась к всаднику, исступленно припала к сапогу, целуя его.

Всадник мягко отстранил женщину. Привстав на стременах, закричал простуженным голосом:

— Бабоньки! Не встречали вы Олю Скворцову из Акмолинска?

Гомон мгновенно умолк, женщины словно прислушивались, что еще прокричит этот командир. Только одна, с перебинтованным грязной, окровавленной тряпкой лбом, сказала в раздумье:

— Никак, сестренку ищет, а может, жену…

И тогда Оля узнала Анатолия.