– А тебе не кажется, что с твоей стороны было крайней мерой – упрятать себя сюда?

– Но вы ведь не считаете, что я сделал это только затем, чтобы привлечь внимание отца?

– Себастьян, я не знаю, зачем ты это сделал.

Он отнял у нее запястье и закрыл голову руками. Несколько минут он раскачивался на стуле взад и вперед.

– Наверное, на сегодня достаточно, – сказала она, нащупывая его плечо.

Он успокоился, распрямился. Снова протянул руку.

– Я боялся того, что сам же надумал, – с трудом выговорил Себастьян.

– Давай продолжим завтра, – предложила Алисия Агуадо.

– Нет, я хочу попробовать выговориться, – сказал он, прикладывая пальцы Алисии к своему запястью. – Я где‑то прочел… Я не мог удержаться и не читать об этом. В газетах полно рассказов об изнасиловании детей, и каждый притягивал мой взгляд потому, что я знал: это касается меня.

Я вычитывал в рассказах такое, что заставляло сомневаться. Я начал понимать, что больше не могу доверять какой‑то части себя. Это просто вопрос времени, а потом… потом…

– Себастьян, думаю, на сегодня с тебя достаточно, – прервала Алисия. – Слишком большое напряжение для психики.

– Пожалуйста, дайте мне договорить, – попросил он. – Только это, и все.

– Что ты понял из газет? – спросила Алисия Агуадо. – Просто расскажи мне.

– Да, да, это было начало, – сказал он. – Изнасилованные сами становятся насильниками. Прочитав это впервые, я подумал, что не может такого быть… чтобы у меня появился тот же лукавый взгляд, с которым дядя Игнасио присаживался ночью ко мне на кровать. Но когда ты один, сомнения порождают еще большие сомнения, и я в самом деле начал думать, что такое могло бы случиться со мной. Что я не смог бы с собой совладать. Я уже знал, что нравлюсь детям и они мне нравятся. Мне нравилось ощущать их невинность. Я любил бывать в их ненадуманном мире. Никаких ужасов прошлого, никаких тревог о будущем, только прекрасное простое настоящее. И все сильнее казалось, что в итоге я могу сделать что‑то омерзительное. Я жил в постоянном страхе. И настал день, когда терпеть дальше не было сил, и я просто решил это сделать. Хотя когда время пришло… я не смог, но это не имело значения, мой страх был слишком велик. Я отпустил его, Маноло, и, пока ждал прихода полиции, молился, чтобы меня заперли в камеру и выбросили ключ.

– Но ты не мог этого сделать, – сказала она. – Ты этого не сделал.

– Мой страх говорит мне другое: в конце концов это бы случилось.

– А что ты чувствовал, когда твое намерение могло осуществиться?

– Только отвращение. Я чувствовал, что это было бы чем‑то неправильным, неестественным и ужасным.

Фалькон завез Алисию Агуадо на улицу Видрио и поехал домой. Он пошел в кабинет, держа в руках бутылку и стакан со льдом. Вкус виски – то, что надо после такого напряженного дня. Фалькон сидел в кабинете, положив ноги на стол, и вспоминал, каким был всего лишь двенадцать часов назад. Сейчас он не ощущал подавленности и удивлялся этому. Чувствовал себя удивительно собранным, решительным и понимал, что это гнев не дает ему расклеиться. Он хотел вернуть Консуэло и похоронить Игнасио Ортегу.

Вирхилио Гусман приехал ровно в десять. Фалькон пригласил его в кабинет, налил виски. После утренней вспышки, когда Гусман почувствовал, что в управлении пытаются замять дело, Фалькон ожидал, что он будет суров, но тому, казалось, больше хотелось говорить о предстоящем через неделю отпуске на Майорке.

– Где тот журналист‑крестоносец, что утром вылетел из моего кабинета? – спросил Фалькон.