Первый номер «Нескучного сада» вышел в декабре. На последней странице стояла подпись Вали – очередного главного редактора. Рисунки для журнала сделала я и еще один мальчик из восьмого класса.

Этот номер до сих пор хранится у меня. Иногда я перелистываю страницы, пожелтевшие, ставшие тонкими и хрупкими от времени.

И, кажется, снова лицом к лицу встречаюсь со своей юностью, вновь подхожу вплотную к той, теперь уже непреодолимой черте, за которой светит солнце далеких лет, звучат давно умолкшие голоса, виднеются лица, которых уже никогда не придется увидеть.

Вот стихи Зденека. Внизу стоит подпись «Садко», это был его псевдоним.

Мы становимся староваты.

Что ж, это закономерно.

Разве кто нибудь виноват

В том, что время летит серной?

Но приходит пора морщин,

И забот, и усталости горькой.

Стану я пожилым мужчиной,

В душе молодым только.

Но среди треволнений жизни,

Среди забот и печалей,

Сквозь времени призму

Вспомню тебя, Валя!

Суждено ли встретиться снова?

Не знаю.

Но даю тебе слово –

Ты для меня родная…

Это было его первое и последнее стихотворение, посвященное Вале.

Никогда не забуду радостных, блестящих глаз Вали, когда на редколлегии она прочитала эти стихи.

Она никак не могла ожидать подобных стихов. Она искренне считала себя незаметной, она всегда тушевалась перед ним, и вдруг он написал такие, как ей казалось, трогательные, душевные строки.

Она прочитала стихи про себя еще раз, другой, третий, словно не верила своим глазам, словно никак не могла оторваться от этих строк. Потом смущенно опустила глаза, спросила, глядя в стол:

– Как ваше мнение? Подходит?

Я сказала то, что и следовало:

– Подходит.

Мы шли с ней вместе домой. Был морозный декабрьский вечер, снег сыпал с неба, у Вали обледенели ресницы, стали тяжелыми и, может быть, потому какими то грустными, волосы на висках побелели.

Задумчиво глядя перед собой, она говорила:

– Вот ты считаешь любовь предрассудком…

– Ничего я не считаю, – прервала ее я.

– Ну не ты, так Гриша. Он говорит: любовь – предрассудок, нельзя любить одного человека, когда миллионы трудящихся томятся в тисках капитала. Поэтому надо подавлять в себе все посторонние чувства и уметь ставить общественные интересы над личными.

– Да, – сказала я. – Он всегда так говорит.

– А я с ним и не спорю, – покорно отозвалась Валя. – Я всей душой за общественные интересы, за мировую революцию, но разве… – Она замялась. – Разве нельзя быть революционером и любить какого то одного человека?

В наступивших сумерках глаза ее казались блестящими, словно от непролитых слез.

– Вот Ленин. Он же был самый великий на свете человек, и он любил Крупскую, он всю жизнь ее любил.

Я спросила ее:

– Зденек любит тебя?

Она задумалась. Должно быть, впервые ясно и трезво представила себе отношение к ней Зденека, не сочиняя его, как обычно, не обволакивая придуманными чертами.

– По моему, он никого не может любить, – сказала она. – Не может, и всё! Знаешь, есть такие люди, они всё принимают, но дать ничего не могут.

– Он такой, – согласилась я с нею. – Именно такой.

– Ну и пусть! – воскликнула она. – Пусть так! Я то люблю, и для меня в одном этом уже радость, я благодарна ему не только за эти стихи, а за то, что он есть и я его люблю.