Изменить размер шрифта - +
Мы бродили по просекам Сокольнического парка. Роберта не было – он работал в первую смену и обещал приехать от двух до трех на Оленью Просеку.

Он приехал в половине четвертого. Приехал не один – с Гришей.

– Здравствуйте и прощайте! – с места в карьер сказал Гриша.

– Почему «прощайте»? – спросили в один голос я и Валя.

– Объясню, не спешите.

Он прилег на траву, пахнувшую тлеющими осенними листьями, заложил руки за голову.

– Так куда же ты уезжаешь? – спросила Валя.

– На строительство железной дороги в Среднюю Азию.

– Вот оно что… – пробормотал Лешка.

– Не могу долго на одном месте, – сказал Гриша. – Мне в райкоме сказали, там люди очень нужны, вот я и решил… Филармония…

Он сощурил свои выпуклые серые глаза.

– Сегодня шел из райкома и думал о себе. Обычно как то нет времени о самом себе думать, а тут иду и думаю: вот прожил на свете двадцать семь лет, сумма солидная, как никак разменял тридцатку, а что я сделал? Чем помог революции?

– Ты же строил Комсомольск на Амуре, – сказал Лешка.

– Строил. А до этого еще в Полесье жил, избачом работал. Кулаки в меня стреляли. Только им, как видите, не повезло.

Лешка осторожно взял его за руку.

– Не уезжай, Гриша…

Он сказал серьезно:

– Надо. Я не поеду, другой откажется, а кто строить будет?

Он был прав, и все таки было очень жаль расставаться с ним. Мы привыкли к нему, привыкли к его голосу, к бесчисленным пьесам, к любимой поговорке «филармония».

Казалось странным, что больше не придется видеть всегда чем то взволнованного, чудаковатого, немного смешного, удивительно доброго и бескорыстного нашего друга.

Он уехал через несколько дней. Уехал радостный, счастливо возбужденный, уже далекий от нас. В его чемодане, обвязанном шпагатом, наверное, кроме книг, не было ничего. Впрочем, он забрал с собой все свои пьесы.

Мы провожали его. Мы бежали за вагоном. Он стоял на подножке, махал рукой и кричал нам какие то слова, которые заглушались стуком колес.

Таким он запомнился нам: веселый, стоит на подножке вагона, ветер треплет его черные жесткие волосы, и он кричит что то неслышное, уносимое ветром.

 

17

 

С Нескучным садом связаны многие годы моей жизни.

Когда я была совсем маленькой, эти два слова «Нескучный сад» казались мне сияющими, окрашенными в веселый, золотистый цвет. Нескучный сад! Там всегда радостно, бьют фонтаны, цветут цветы, летают чудесной окраски птицы.

Вместе с друзьями я бегала здесь на лыжах, и встречный ветер свистел в ушах, и с деревьев слетала снежная пыль. Я каталась летом на лодке мимо Нескучного, и знакомые деревья как бы кланялись издали: «Не забывай нас».

И осенью мы собирали здесь букеты из листьев: красных, желто лимонных, зеленовато коричневых, царапавших руки сухим, жестяным прикосновением. И в первые весенние дни, едва только лед сходил с Москвы реки, мы прибегали в Нескучный сад. Деревья стояли еще голые, пахло талым снегом, прошлогодней травой. И все время хотелось петь оттого, что скоро лето…

Однажды мы решили встречать Новый год в Нескучном.

Ровно в одиннадцать мы вышли на лыжах на Москву реку и пошли друг за другом по направлению к Нескучному саду.

Было морозно. Даже звезды в далеком небе словно бы поскрипывали и дымились от мороза.

Острые тени ложились по обе стороны лыжни. Мы вышли на берег, дошли до Нескучного. Тихие деревья, щедро обсыпанные снегом, расступились, давая нам дорогу.

Мы воткнули палки в снег.

– До чего хорошо мы придумали! – сказала Валя. – Взяли да и пошли на лыжах. Все люди сидят в духоте, жрут, пьют, кричат всякие глупые тосты, а мы один на один с природой…

Зденек посмотрел на свои часы.

Быстрый переход