– Я думал, эпоха записей от руки канула в прошлое, – сказал Ханс, когда оба уселись. – Думал, все полицейские теперь с диктофонами, а то и с видеокамерами.

– В телесериалах не всегда представлена реальная картина нашей работы. Конечно, иногда я пользуюсь диктофоном. Но ведь у нас не допрос, у нас беседа.

– Так с чего начнем? Но сразу должен предупредить: в моем распоряжении действительно один‑единственный час. И его‑то удалось высвободить с большим трудом.

– Речь пойдет о твоей матери, – решительно произнес Валландер. – Выяснить, что с ней случилось, важнее любой работы. Полагаю, ты со мной согласен?

– Я имел в виду не это.

– Давай поговорим о деле. А не о том, что ты имел или не имел в виду.

Ханс пристально посмотрел на Валландера:

– Прежде всего позволь мне сказать, что моя мама никак не могла быть шпионкой. Хотя и вела себя порой загадочно.

Валландер приподнял бровь.

– Раньше, когда мы говорили о ней, ты об этом не упоминал. О загадочности. Это кое‑что новое.

– Я много размышлял после нашего последнего разговора. Она кажется мне все загадочнее. В первую очередь из‑за Сигне. Можно ли совершить больший обман? Скрыть от ребенка, что у него есть сестра? Временами я очень жалел, что у меня нет ни брата, ни сестры, и говорил ей об этом. Особенно когда был совсем маленький, еще до школы. И ее ответы дипломатичностью не отличались. Теперь я склонен думать, что она встречала мою детскую тоску ледяным холодом.

– А отец?

– В те годы он почти не бывал дома. По крайней мере мне помнится, что он всегда отсутствовал. Каждый раз, когда он входил в дом, я знал, что скоро он опять уйдет. Он всегда приносил подарки. Но я не смел выказать радость. Если уж достали его мундиры, чтобы проветрить и почистить, известно, что будет. Наутро он уедет.

– Можешь подробнее рассказать, что именно ты ощущаешь в своей матери как загадочность?

– Трудновато объяснить. Иногда она ходила с отсутствующим видом, глубоко погруженная в собственные мысли и сердилась, если я вдруг ей мешал. Казалось, я причинял ей боль, ранил ее. Не знаю, понятно ли тебе, но я помню это именно так. Иногда она резко захлопывала блокнот или быстро прикрывала чем‑нибудь бумаги, с которыми работала, когда я заходил в комнату. Так яснее?

– Было ли что‑нибудь такое, чем твоя мать занималась только в отсутствие отца? Внезапные нарушения обычного распорядка?

– Да нет, по‑моему.

– Не спеши с ответом. Подумай!

Ханс встал, подошел к стеклянной стене. Сквозь пол Валландер видел уличного музыканта, который, поставив на брусчатку шляпу, играл на гитаре. Стекло не пропускало внутрь ни звука. Ханс опять сел в кресло.

– Может быть, – неуверенно проговорил он. – Поручиться не могу. Возможно, это фантазии, ложные воспоминания. В общем, не исключено, что ты прав. Когда Хокан бывал в отъезде, она часто звонила по телефону, всегда аккуратно закрыв дверь. При нем она этого не делала.

– Не говорила по телефону или не закрывала дверь?

– И то и другое.

– Продолжай!

– Она часто работала с какими‑то бумагами. Когда Хокан приезжал домой, бумаги, по‑моему, исчезали, вместо них на столе стояли цветы.

– Что это были за бумаги?

– Не знаю.