Валландер насторожился:

– Зарисовки чего?

– Прыгунов в воду. Мама хорошо рисовала.

– Прыгунов?

– Разные прыжки, разные фазы отдельных прыжков. «Немецкий прыжок винтом» и всё такое.

– А другие зарисовки помнишь?

– Несколько раз она рисовала меня. Куда они подевались, я не знаю. Но сделаны были хорошо.

Валландер разломил булочку, окунул половинку в кофе. Глянул на часы. Музыкант под ногами продолжал беззвучно играть.

– Я еще не закончил, – сказал Валландер. – Мне интересны взгляды твоей матери. Политические, общественные, экономические. Что она думала о Швеции?

– У нас дома политику не обсуждали.

– Никогда?

– Кто‑нибудь из них мог сказать «шведская армия более не способна защитить страну». Тогда другой отвечал, что «это вина коммунистов». И всё. Обе реплики мог произнести любой из них. Разумеется, они придерживались консервативных взглядов, как я уже говорил. И голосовали неизменно за умеренных. Налоги чересчур высоки, Швеция принимает слишком много иммигрантов, которые затем устраивают беспорядки на улицах. Пожалуй, можно сказать, они думали именно так, как следовало ожидать.

– И из этой картины никогда ничто не выбивалось?

– Никогда, насколько я помню.

Валландер кивнул, съел вторую половину булочки.

– Давай поговорим о взаимоотношениях твоих родителей, – сказал он, проглотив булочку. – Какие они были?

– Хорошие.

– Они не ссорились, не скандалили?

– Нет. Полагаю, можно сказать, они вправду любили друг друга. Оглядываясь назад, я позднее часто думал, что ребенком никогда не боялся, что они разведутся. У меня тогда даже мысли такой не возникало.

– Но ведь у всех случаются конфликты.

– У них не случалось. Если, конечно, они не ссорились, когда я спал и не мог ничего заметить. Только вряд ли.

Больше у Валландера вопросов не было. Но пока что он не имел намерения отступить.

– Что‑нибудь еще можешь мне сказать о своей матери? Она была дружелюбная и загадочная, даже очень, – вот все, что мы сейчас знаем. Но, честно говоря, тебе известно о ней на удивление мало.

– Я и сам так считаю, – ответил Ханс, как показалось Валландеру, с мучительной откровенностью. – Между нами почти не случалось минут большой доверительности. Она всегда держалась от меня как бы на расстоянии. Если мне случалось ушибиться или пораниться, она, конечно, меня утешала. Но сейчас я понимаю, что ее это чуть ли не тяготило.

– А другого мужчины в ее жизни не было?

Этот вопрос Валландер не готовил заранее. Но сейчас, когда задал его, он казался совершенно естественным.

– Никогда. Не думаю, чтобы между родителями стояла какая‑то неверность. Они друг другу не изменяли.

– А до того, как поженились? Что ты знаешь о том времени?

– Они встретились очень молодыми, и мне кажется, поэтому никого другого в их жизни не было. Всерьез. Хотя на сто процентов я, конечно, не уверен.

Валландер спрятал блокнот в карман куртки. Он не записал ни слова. Записывать оказалось нечего. Он знал так же мало, как до прихода сюда.

Валландер поднялся. Однако Ханс не встал.

– Мой отец… – сказал он. – Значит, он звонил? Жив, но не хочет показаться на глаза?

Валландер опять сел. Гитариста внизу уже не было.

– Звонил именно он, без сомнения. А не кто‑то, кто имитировал его голос. Он сказал, что с ним все в порядке. Объяснений своему поступку не дал. Просто хотел, чтобы вы знали: он жив.

– Он действительно не сообщил, где находится?

– Нет.