Изменить размер шрифта - +

 

Глава пятая

 

Шли дни, недели, шли месяцы. Снег выпадал и таял, выпадал и таял и, наконец, выпал и лег прочно. Темные городские дома обзавелись белыми бровями, колпаками и шапками, и в снегу пролегли траншеи, подводящие к дверям. Баржи в гавани приходили пустые и уходили груженые, но уголь туго шел на поверхность. Опытные шахтеры то и дело совершали промахи. Они стали неповоротливые, медлительные. Механизмы портились, и на ремонт уходило много времени. Народ завоеванной страны молча лелеял медленно зреющее чувство мести. Люди, которые пошли на предательство и помогали захватчикам, — а многие из них верили, что это будет на благо стране, на благо всем, — мало-помалу убеждались в ненадежности своего положения и замечали, что прежние знакомые смотрят на них холодно и не вступают с ними в разговоры.

В воздухе витала насторожившаяся смерть. На железной дороге, проходившей в горах и соединявшей маленький городок со всей страной, участились катастрофы. Линию то и дело загромождали снежные обвалы, обходчики то и дело обнаруживали разобранные рельсы. Ни одному поезду не давали отправления без предварительного осмотра всего пути. Людей расстреливали, но это не меняло дела. Молодежь группами скрывалась из города и уезжала в Англию. А англичане бомбили шахты, и после их налетов в городе были разрушения и жертвы, а среди жертв — и друзья, и враги. Но и это не смиряло людей. Холодная ненависть, безмолвная, угрюмая, насторожившаяся ненависть — только усилилась зимой. В городе ввели контроль над выдачей продуктов: покорных кормили, непокорных заставляли голодать, и тогда все население замкнулось в холодной покорности. Но не всякого оставишь без хлеба — ведь голодный не сможет вырубать уголь, не сможет таскать тяжести. И в глазах людей, где-то в самой глубине, горела ненависть.

И вышло так, что победитель попал в окружение, солдаты оказались одни в стане врагов, и никто из захватчиков не решался ослабить свою настороженность, хотя бы на секунду. Если захватчик забывал о ней, он исчезал немедленно, и его труп замерзал где-нибудь в снежном сугробе. Если захватчик один шел к женщине, он исчезал немедленно, и его труп замерзал где-нибудь в снежном сугробе. Если захватчик пил, он тоже исчезал. Солдаты могли петь только в своей компании, танцевать только в своей компании, и вскоре танцы прекратились, а в песнях зазвучала тоска по дому. Все разговоры вертелись вокруг друзей и родных, которые любили их, а тоска требовала утоления в тепле и любви, ибо человек может быть солдатом лишь столько-то часов в сутки и столько-то месяцев в год, а в остальное время ему хочется снова стать человеком, хочется побыть с женщиной, хочется вина, музыки, смеха, свободы, а когда солдата лишают всех этих радостей, его тяга к ним становится непреодолимой.

Захватчики думали только о доме. Им опротивел этот завоеванный город, и они стали резки с его жителями, а те стали резки с ними, и мало-помалу победителей охватил страх — страх, что это никогда не кончится, что им никогда не придется отдохнуть от вечного напряжения и вернуться домой, — страх, что в один прекрасный день они не выдержат и их, как кроликов, переловят в горах, ибо ненависть побежденных не ослабевала. Освещенные окна, смех притягивали к себе патрульных, как магнит, но когда они подходили поближе, смех умолкал, тепло исчезало, и люди встречали их холодно и покорно. А если солдаты заходили в маленькие кабачки, откуда несся запах горячей пищи, и заказывали себе эту горячую пищу, она подавалась им пересоленной и переперченной.

Тогда захватчики брались за газеты. Вести из дома и из других завоеванных стран всегда были хорошие, и они верили им ненадолго, а потом переставали верить. И каждый из них носил в сердце ужас: «Если там, дома, все рухнет, нам ничего не скажут, и тогда уже будет поздно. Эти люди не пощадят нас. Они перебьют всех до единого». Они вспоминали рассказы об отступлении через Бельгию и об отступлении из России.

Быстрый переход