Мирослав вспомнил, как после бани, выйдя под небо, думал, что не уснёт этой ночью. После сватовства голова его гудела то ли от крепкого мёда, который и в самом деле, оказался на славу добрым, то ли из-за немочи, вытягивающей из него нити жизни. И чего Дарён нёс вчера чушь, про Грефину говорил… Да, не стала она его невестой, но может, оно и лучше… Пусть девка она видная, но уж больно своенравна, резка и высокомерна. В постели наверняка горяча, что угли, о такую будешь обжигаться, но в руки возьмёшь может раз, другой, а потом… Да и жить невмочь станет, от ожогов и живого места не останется.

Вчера в душную светлицу идти не захотелось. Так верно в бане бы и остался, не сомкнув глаз, и сидел бы до самой рассветной зари, распугивая своим мрачным видом нежить. Видно и явилась к нему с рек русалка. А ведь с самого отрочества пугали, предупреждали, что нельзя засиживаться в бане. Вот и пришла лихая. Хороша… Мирослав заново ощутил податливое тело, мягкое и горячее, словно тесто хлебное. А в голове так и стоял смех, да голос журчащий. Играючи она касалась его… А после, как только добрался в светлицу, и хворь, вытягивающая из Мирослава силы, ушла. Уснул княжич мгновенно, едва коснувшись подушки.

В дверь постучали.

«Никак Дарёна принесло спозаранку?»

Мирослав кивнул слуге, давая знак, чтобы тот отворил дверь, и, как только та скрипнула, княжич, не поворачиваясь, сказал:

— Пришёл насмехаться?

— Это кто же над тобой насмехается?

Мирослав обернулся на мягкий женский голос, встретившись с родными глазами Митрицы Светозаровны. Матушка смотрела неотрывно, и на дне зелёных, как трава, глаз её поселилась глубинная грусть, сразу и не увидеть, а в груди кольнуло мгновенно. И княжич не знал, куда себя деть от взгляда её.

— Ступай, найди Дарёна, скажи, что жду его, — велел Мирослав слуге, и тот, не поднимая глаз и головы на княгиню, попятился к выходу. Не поворачиваясь к ней спиной, вышел за порог.

Как только они остались одни, улыбка на лице матушки дрогнула печально, напряжённо. Она протянула руки.

— Ну, иди же ко мне. Дай тебя обнять.

И Мирослав подошёл, сжал хрупкие плечи. Митрица прислонилась щекой к его груди. Так постояв немного, она подняла голову и отстранилась, вглядываясь в сына беспокойно, бегло, видно о многом хотела сказать, да не решалась, не слетели с губ тревоги, которые в последнее время ночи напролёт не покидали матушку. И в эту луну наверняка не сомкнула она глаз своих… Мирослав это понял, потому как залегла морщина между бровей, а глаза впали и потемнели.

«Когда успела она иссохнуть так?»

И ответ пришёлся сам собой — тогда, когда получил он на душу своё проклятие чёрное. И начала поливать его бедами из чаши смертной Мара, кою призвала на него ведьма. Княжич даже и не замечал, как сильно чает за него мать.

«Нет, всё видел, просто не хотел признавать».

— Дай благословить тебя, чадушко, — попросила она.

Мирослав опустился перед ней на колено и склонил голову. Матушка освятила три раза его перуницей. Мирослав поднял подбородок тогда, когда на плечи легли невесомые матушкины ладони. Не раз он ещё преклонится перед ней в этот день.

— Боги Светлые, благословите. Живи в мире и согласии…

Мирослав поднялся с пола.

— Спасибо, — княжич взял её тёплые ладони в свои, поцеловал поочерёдно.

Матушка сжала его пальцы, не выпустила, любовно погладив обручья, улыбнулась задумчиво краешком губ.

— Ты никогда не говорила, что означают эти символы.

— А ты никогда не спрашивал.

Мирослав хмыкнул. Да и правда, не спрашивал, они просто были у него с самого отрочества и так и лежали до сегодняшнего дня, когда матушка вдруг о них заговорила.