Его мысли начинают крутиться вокруг самих себя, улетая за пределы солнечной камеры, туда, где ему не нужно стричь челку в ванной Тесси, где нет запотевших окон его класса в Илинг-колледже, нет руки Тесси на его плече на похоронах матери, где его мать не сидит за кухонным столом, как будто она пьяна, но на самом деле мертва. Он мысленно возвращается к другой версии себя, симпатичному маленькому мальчику, который не желает улыбаться в камеру в студии модельного агентства. «Кто был этот малыш? – задается он вопросом сейчас. – Кем он был и как он здесь оказался?»

Он пытается вспомнить те моменты боли, которые могли довести его до этого. Он думает о разводе своих родителей, когда ему было одиннадцать лет. Развод, думает Оуэн, вреден для детей; это известно всем. Но было ли что-то особенное в том, как расстались его родители, что-то, что из всех бесчисленных возможных версий его личности могло привести именно к этой?

Он вспоминает дом в Уинчмор-Хилле, в котором они когда-то жили. Послевоенная постройка, облицованные каменной крошкой стены и крошечные окна, полная пауков веранда, темный комод, на котором стоит телефон, а рядом лежит блокнот, небольшая люстра. Его мать питала слабость к люстрам. Оуэн вспоминает, как она, прижимая к носу смятую салфетку, стояла на нижней ступеньке с телефоном в руке и разговаривала с подругой: «Я думаю, на этот раз все кончено, Джен. Честное слово».

Оуэн помнит запах сигаретного дыма, как тот поднимался вверх, туда, где он сидел на лестничной площадке. Оуэн вспоминает, как через минуту после окончания телефонного разговора спустился вниз и спросил:

– Что кончено, мама?

А она, улыбаясь, затушила сигарету и сказала:

– Ничего, Оуэн. Вообще ничего. А теперь возвращайся в постель. Тебе завтра в школу.

Но после этого он смотрел в оба, наблюдал за своими родителями, как ястреб, в надежде заметить то, что подскажет ему, что происходит на самом деле.

Внезапно по коже Оуэна пробегают мурашки. К нему возвращается воспоминание – воспоминание о том, о чем он думал все время, но потом, с тех пор, как умерла мать, не вспоминал годами, чтобы лишний раз не расстраиваться.

Он вспоминает, как однажды поздно вечером отец пришел домой с работы, и от него пахло лондонскими пабами. Оуэн увидел его с верхней площадки, увидел, как он уронил ключи на темный комод. Как расстегнул куртку. Увидел, как отец вздохнул, а затем расправил плечи, словно готовясь к чему-то.

– Рики? – раздался из гостиной голос матери. – Рики?

Его отец снова вздыхает и направляется к двери.

– Привет, любовь моя.

А затем, когда отец открыл дверь в гостиную, раздались звуки музыки, но не музыки из телевизора, а странной, мечтательной музыки – какой-то американец пел что-то о жестокой игре.

– Привет, дорогой, иди в мой будуар, – сказала его мать.

И Оуэн на цыпочках спустился по лестнице, заглянул через перила и увидел мать. Она стояла в комнате, полной свечей, в каком-то странном наряде: нижнее белье с прорезанными в нем дырками, что-то на шее, каблуки высотой в четыре дюйма, губы накрашены красным, и, когда отец вошел туда, мать схватила его за галстук и потянула к себе со словами:

– Я хочу, чтобы ты трахнул меня, как шлюху.

А потом дверь закрылась, и из-за нее доносились звуки – сопенье, стук, приглушенные всхлипы и стоны, – но вскоре резко прекратились. Слышно было рыдание матери, а отец, застегивая брюки, вышел из комнаты. Лицо у него было красное.

– Веди себя как шлюха, – бросает он, – и я буду относиться к тебе как к шлюхе.

Его мать плачет:

– Рики.